Том 5. Статьи

В повести «Клара Милич» Тургенев, быть может, бессознательно повторяет древнейшую таинственную формулу о победе над смертью. Любовь Аратова к Кларе Милич возникает после ее смерти, но это уже не та любовь, которая увядает, не расцветая. «Но как только Аратов очутился один в своем кабинете, он немедленно почувствовал, что его как бы кругом что-то охватило, что он опять находится во власти, именно во власти другой жизни, другого существа»…

«Власть эта сказывалась и в том, что ему беспрестанно представлялся образ Клары, до малейших подробностей»…

«Она снова вошла в его комнату – и так и осталась в ней – точно хозяйка, точно она своей добровольной смертью купила себе это право, не спросясь его и не нуждаясь в его позволении».

«Да, – промолвил он громко: – она нетронутая – и я нетронутый… вот что дало ей эту власть».

Как изумительны эти мысли в своей ясной точности. И как разительно совпадают они с теми идеями, которые в древности и даже во вчерашней культуре были достоянием немногих избранных и которые теперь рождаются уже вне обычной преемственности, как бы освещая широкий потока, повой грядущей жизни.

– Я прощен! – воскликнул Аратов. – Ты победила… Возьми же меня. Ведь я твой – и ты моя.

«Он ринулся к ней, он хотел поцеловать эти улыбающиеся, эти торжествующие губы – и он поцеловал их».

«– Ну, так что же? Умереть – так умереть. Смерть теперь не страшит меня нисколько. Уничтожить она меня ведь не может? Напротив, только так и там я буду счастлив… Как не был счастлив в жизни, как и она не была… Ведь мы оба – нетронутые. О, этот поцелуй!»

В предсмертном бреду Аратов называл себя Ромео… после отравы; говорил о заключенном, о совершенном браке; о том, что он знает теперь, что такое наслаждение…

«– Смерть! Смерть, где жало твое? Не плакать, а радоваться должно – так же, как и я радуюсь»…

Вот – сокровенное предсмертного тургеневского рассказа.

Конечно, психиатры сумеют точно определить душевную болезнь Аратова, но мудрое и важное, что таит в себе эта «душевная болезнь», останется для ученого чем-то скрытым «за семью печатями». Впрочем, один врач-психиатр, который недавно еще жил среди нас, обмолвился словом, вероятно, тоже не совсем понятным для его коллег по специальности: «Здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, т.-е. стадных людей». (Антон Чехов. «Черный монах». 8 т., стр. 102).

Дымный ладан

Кому-то дымный ладан

Он жжет, угрюм и строг.

Но миром но разгадан

Его суровый бог.

Федор Сологуб.

I.

Что такое декадентство? Что такое декадентство в поэзии? Так часто употребляют это выражение. Но в сущности это выражение остается аморфным и неопределенным и, употребляя его, необходимо условиться, что мы разумеем в том или другом случае, когда спешим назвать известное явление декадентством.

Мы почти никогда не ассоциируем этот злополучный термин с каким-нибудь Петронием и охотнее связываем это понятие с французской литературой второй половины XIX века, хотя главари французских символистов подчеркивают преемственность своих переживаний и охотно протягивают руку через века утомленных римлянам эпохи упадка.

Гюисманс заставляет своего героя в романы «A rebours» перечитывать с любовью «последних» поэтов Римской империи, вдыхать соблазнительный запах махровых и уже увядающих цветов.

И при поверхностном отношении к теме декадентства в нем всегда видят лишь особый «вкус» к жизни, несколько болезненный и утонченный, и особый «стиль» в искусстве, лишенный строгости и точности. В таком поверхностном отношении к декадентству повинны не только профаны: сторонники и теоретики этого культурного течения сами грешили противоречивостью своих утверждений и, пожалуй, неясностью в определении сущности декадентства.

Однако, если собрать мнения Маллармэ, Реми-де-Гурмона, Мэтерлинка, Пшибышевского и других, можно найти общие признаки, определяющие сущность «нового искусства». Эти признаки суть: во-первых, крайний индивидуализм, как содержание новой поэзии; во-вторых, символизм, как метод художественных воплощений; в-третьих, изысканная эротика, как основная тема новой поэзии.

Этим признакам отвечает творчество Бодлэра, Верлэна, Артура Рэмбо, Маллармэ, Вьеле-Гриффина, Мэтерлинка, Роденбаха, Ж. Ляфорга, Эдгара По, Оскара Уайльда, Ст. Георге, Пшибышевского, Яна. Каспровича и многих других.

У нас, русских, символическая поэзия возникла совершенно самостоятельно, независимо от западных влияний, и первыми русскими символистами по справедливости надо считать Тютчева и Владимира Соловьева, поскольку последний был поэтом. Однако тема символизма, поставленная русской культурой, получила у нас иное выражение: Тютчев и Соловьев, будучи символистами, уже не были декадентами. Эти поэты нашли исход из крайнего индивидуализма.