Том 6. Черный город

— Поделать вы, господин бургомистр, действительно ничего не могли, — согласились сенаторы, основательно обсудив вопрос, — но только подумайте о том, как вам переварить этот ваш ужин, потому что народ больно уж разбушевался.

— Ничего, народ мы утихомирим, — самоуверенно заявил бургомистр, — есть у меня для этого средство! — и хлопнул себя по карману, где лежала бумага.

— Верно, надо что-то делать и притом срочно, — подтвердил мудрый Мостель.

Однако внизу, в винном погребке, где сенаторы обычно заканчивали каждое свое заседание «магарычом», юный Фабрициус без обиняков заявил, что считает положение Лёче тяжелым, и намекнул (вино развязывает язык!), что господину бургомистру следовало бы ради чести не подражать теперь громкому клекоту орлов, а скорее уж уподобиться улитке, и пусть дети поют ему песенку: «Улитка, улитка, высуни рога, дам пирога!» Иными словами, смелый молодой человек намекал, что Нусткорбу пора в отставку, — недаром же Фабрициус был вожаком самых непреклонных в сенате: он боялся, что ненависть лёченцев к Гёргею со временем остынет и придется тогда городу веки вечные носить на себе пятно позора; этот юноша считал, что подоплекой убийства покойного бургомистра была не столько вспыльчивость Гёргея, сколько презрение к бюргерам, свойственное всему надменному дворянству.

Господин Крипеи после четвертой кварты вина присоединился к мнению Фабрициуса:

— Правильно! Сейчас во главе города должны стоять не столько умные, сколько разгневанные люди.

Впрочем, Нусткорб тоже был разгневан — по крайней мере, на Фабрициуса и Крипеи.

— Головой о стену биться, что ли? Вы говорите: толпа шумит. А я плевать хотел на толпу и все равно буду делать свое дело, как мне подсказывает моя совесть! Что из того, что толпа шумит? Зачем ее слушать? Разве не шумит морская раковина, если ее приложить к уху? А захочешь посмотреть, что же там шумит в ней, увидишь, что она совершенно пуста.

Фабрициус покачал головой.

— Ваши сравнения хромают, — правда убедительнее, сударь!

— Нет, это ваша «правда» хромает на обе ноги, а не мои сравнения! — отпарировал Нусткорб.

О, господин Нусткорб тоже был остер на язык.

— Что такое? — надменно спросил Фабрициус.

— А то, что не будь на свете вас, не пришлось бы мне драться с Гёргеем, да, может быть, я и в глаза бы его не увидел.

— Драться из-за меня?

— Не из-за вас, но из-за кого-то, кто весьма дорог вашему сердцу.

Фабрициус задумался.

— Что вы хотите этим сказать? — смущенно спросил он наконец. — О ком идет речь?

— Об одной красивой девушке. О красивейшей девушке на целом свете, хе-хе-хе!

Теперь уже он насмехался над Фабрициусом. А юный сенатор разъярился до того, что изо всех сил грохнул деревянной кружкой.

— Довольно! Ваша болтовня надоела мне.

— Господин сенатор, не забывайтесь. Вы говорите с бургомистром города Лёче, — с достоинством предостерег его Нусткорб.

Фабрициус опомнился и, склонив голову, покаянно приложил руку к груди:

— Меа culpa[50]. Простите меня, господин бургомистр. Гнев увлек меня…

А Нусткорб, положив ему на голову ладонь, задумчиво сказал:

— Не гнев, а любовь. Узнаю. Ведь я и сам когда-то был молод… Ну, да хватит об этом! Считай, что я ничего не говорил. Выпьем лучше еще немножко красного. А прежде закусим чем-нибудь, чтобы вину мягче было у нас во чреве. Эй, хозяин, — позвал он корчмаря, — принеси-ка нам свеженького творогу!

Сотрапезники отведали творогу в качестве «подстилки» для вина, затем выпили само вино, поболтали о всякой всячине. Только один Фабрициус сидел молча, словно воды в рот набрал. Молчал. Но вот в погребке появилась служанка Нусткорба со строжайшим наказом от барыни поспешить домой: «Обед и так уже перепрел, и если барин не придет немедленно, пусть себе отправляется обедать в Гёргё. До чего несчастный город Лёче, если его дела решаются в кабаке!»

В таких случаях Нусткорб хотя и ворчал, но обычно поднимался и уходил. Никто его за это не осуждал, потому что и остальные сенаторы расходились домой под такого же рода «нажимом».

Однако на этот раз слова супруги «пусть отправляется обедать в Гёргё», вызвавшие смех (или, по крайней мере, плутовскую улыбку на устах сенаторов), возмутили бургомистра. У него так и зачесалась рука влепить затрещину краснощекой Кетхен. Однако эпитет «Прозорливый», которым в городе наградили Нусткорба, когда он еще был любезен бюргерам, обязывал его к сдержанности, а поэтому бургомистр горестно вздохнул и отправился домой. И только палка Нусткорба, когда в душе его вспыхивало негодование, начинала со свистом рассекать воздух. Вот как? И жена тоже? Ну, погоди!

Нусткорб даже не заметил, что рядом с ним все время идет Фабрициус, и лишь когда юноша проговорил: «Ну, теперь, сударь, мы одни, скажите мне, что вы имели в виду давеча в погребке?» — Нусткорб заметил его присутствие.

— Гм… Сказать, что я имел в виду? — недовольно захмыкал бургомистр. — А может, лучше не говорить? Разумнее будет. Но уж если я должен вам что-нибудь сказать, скажу только одно: не женитесь, братец. Человек я не злой, дурного совета давать не стану…