Том 6. Западня

Мамаша Купо ни разу не посмела открыто говорить с Жервезой об этих делах. Но когда они ссорились и Жервеза ругала свекровь, старуха не скупилась на намеки. Она шипела, что бывают на свете дураки мужья и мерзавки жены, и прибавляла словечки похлеще: в выражениях старуха не стеснялась. Первое время Жервеза только пристально смотрела на нее и ничего не отвечала. Затем, тоже избегая говорить напрямик, стала оправдываться, никого, впрочем, не называя. Если у женщины муж пьяница, который как свинья валяется в дерьме, то ей простительно искать на стороне кого-нибудь почище. Она шла еще дальше и давала понять, что Лантье ей такой же муж, как Купо, он даже имеет на нее больше прав. Разве она не сошлась с ним четырнадцати лет от роду? Разве не прижила с ним двоих детей? А если так, ей все можно простить, и никто не осмелится бросить в нее камень. Против природы не пойдешь. И пусть лучше оставят ее в покое, а то она не постесняется любого вывести на чистую воду. Про улицу Гут-д’Ор есть что порассказать! Толстуха Вигуру с утра до ночи распутничает в своей лавке. Г-жа Леонгр, жена бакалейщика, спит со своим деверем, тощим слюнтяем, до которого и дотронуться-то противно! Ну, а часовщик из мастерской напротив, такой приличный на вид господин, а ведь чуть под суд не угодил за настоящую мерзость: он путался с собственной дочерью, бесстыдницей, которая шляется по бульварам. И Жервеза широким жестом обводила весь квартал Гут-д’Ор: да ей и суток не хватит, если она вздумает перетряхивать грязное белье соседей! Отцы, матери, дети — все спят вповалку как скоты, того и гляди задохнутся от собственной вони. Уж ей ли не знать об этом! Гниль сочится отовсюду и отравляет все вокруг! Да, да, нечего сказать, хороши и мужчины и женщины в этом гиблом углу Парижа — из-за нищеты они все живут здесь друг у дружки на голове!.. Если истолочь их в одной ступе, путного ничего не получится, зато навозу будет сколько угодно — хватит на все вишневые сады Сен-Дени.

— Не тронь дерьма — сам провоняешь! — кричала Жервеза, когда ее выводили из себя. — Каждый живет по-своему, разве не так?.. Коли не хотите, чтобы вам мешали, не суйте нос в чужие дела. По мне все хороши, но я не позволю, чтобы меня обливали грязью люди, которые сами по уши сидят в грязи.

Как-то мамаша Купо высказалась яснее обычного, и Жервеза процедила сквозь зубы:

— Вы больны и пользуетесь этим… Только зря так делаете! Послушайте, я не докучаю вам, ни разу не попрекнула вас за прошлое! А ведь и мне кое-что известно. Еще при жизни папаши Купо у вас были любовники, не то двое, не то трое. И нечего кряхтеть, я больше ничего не скажу. Но лучше оставьте меня в покое, так-то!

Старуха чуть не задохнулась. На другой день Гуже пришел за бельем, когда Жервезы не было дома; мамаша Купо зазвала его к себе и долго не отпускала. Она знала, что кузнец сохнет по Жервезе, видела, что в последнее время он ходит унылый и мрачный, — должно быть, подозревает, что творится у них в доме. И чтобы отвести душу, чтобы отомстить за вчерашнюю обиду, старуха без обиняков выложила ему все начистоту, плача и жалуясь, словно дурное поведение Жервезы и впрямь ее огорчало. Выйдя из комнаты старухи, Гуже хватался за стены: его шатало от горя. Едва Жервеза вернулась, мамаша Купо крикнула ей, что г-жа Гуже требует немедленно свое белье, пусть принесут его даже неглаженым. Старуха была так возбуждена, что Жервеза почуяла недоброе, догадалась о том, что произошло, и поняла, какое унижение ее ожидает.

Чувствуя, что руки и ноги у нее отнимаются, сильно побледнев, Жервеза поспешно сложила белье в корзину и ушла. За все эти годы она не вернула Гуже ни сантима. Ее долг по-прежнему составлял четыреста двадцать пять франков. И под предлогом безденежья она каждый раз брала с г-жи Гуже деньги за стирку. Ей было стыдно, очень стыдно: выходит, она пользуется расположением кузнеца и дурачит его. Купо, уже не такой щепетильный, как прежде, только посмеивался; он говорил, что кузнец, верно, не раз тискал ее втихомолку, а коли так, значит, они с ним квиты. Но хотя Жервеза и опустилась до связи с Лантье, слова мужа глубоко возмущали ее, и она спрашивала, неужели он согласен есть хлеб, доставшийся такой ценой? При ней нельзя было плохо отзываться о Гуже: привязанность к нему была как бы последней опорой ее порядочности. Поэтому всякий раз, когда Жервеза относила белье этим славным людям, сердце у нее замирало, едва она подходила к их лестнице.

— Это вы? Наконец-то! — сухо сказала г-жа Гуже, открывая ей дверь. — Вас хорошо за смертью посылать.

Жервеза была смущена, она даже не смела извиняться. Что правда, то правда, она уже не такая аккуратная, как прежде, никогда не приносит белье вовремя, а порой запаздывает чуть не на неделю, — и с каждым днем становится безалабернее.