Том 6. Западня

Он умолк, продолжая улыбаться, затем медленно нагнулся и поцеловал Жервезу в ухо, как он это делал прежде, чтобы раззадорить ее и опьянить. Тут силы покинули ее, голова пошла кругом, по телу пробежала дрожь. И все же она сделала еще один шаг, но тут же отскочила: возле кровати вонь была невыносимой, от отвращения Жервезу того и гляди вырвало бы прямо на одеяло. Мертвецки пьяный Купо спал беспробудным сном, рот у него был перекошен, тело неподвижно, как труп. Да приди сюда хоть весь город, чтобы облапить его жену, он и то не шелохнулся бы.

— Ну что ж, тем хуже, — лепетала она. — Он сам виноват, не могу я… Боже мой, боже мой, он не пускает меня в собственную постель… Мне некуда деться. Нет, я не могу, он сам виноват…

Она дрожала, она теряла голову. И в то время, как Лантье толкал ее к своей спальне, в переплете застекленной двери показалось заспанное личико Нана. Девочка только что проснулась и тихонько в одной рубашке соскочила с кровати. Она посмотрела на отца, валявшегося в собственной блевотине, затем прижалась носом к стеклу и стояла так до тех пор, пока нижняя юбка матери не исчезла в комнате чужого мужчины. Лицо Нана было серьезно. В ее широко открытых глазах порочной девчонки светилось нездоровое любопытство.

IX

В эту зиму мамаша Купо так задыхалась, что чуть было не отправилась на тот свет. Каждый год в декабре приступ астмы валил ее с ног, и она проводила две-три недели в кровати. Что поделаешь, ей уже не двадцать лет: на святого Антония стукнет ровно семьдесят три. Старуха совсем одряхлела и, хотя оставалась гладкой и жирной, раскисала от всякого пустяка. Врач говорил, что кашель задушит ее и она разом помрет, слова вымолвить и то не успеет.

Когда мамаша Купо была прикована к постели, она становилась злой, как ведьма. Надо сознаться, что комнатка, где она жила с Нана, была отнюдь не из веселых. Между кроватями едва умещались два стула. Серые выцветшие обои висели клочьями. В круглое оконце под потолком проникал лишь тусклый сумеречный свет. Как не состариться в этой конуре, особенно если человеку и дышать-то нечем? Ночью еще куда ни шло: если мамаше Купо не спалось, она прислушивалась к дыханию спящей Нана, и это ее развлекало. Но днем никто подолгу не сидел со старухой, и, лежа в полном одиночестве, она ворчала, плакала, металась.

— Боже мой, экая я несчастная!.. Боже мой, экая я несчастная! — твердила она. — Засадили меня сюда, как в тюрьму, и уморят здесь, право, уморят!

Как только кто-нибудь заходил ее проведать, будь то Виржини или г-жа Бош, старуха не отвечала на вопросы о здоровье, а с места в карьер принималась жаловаться.

— Да, горек хлеб, который я ем! У чужих мне и то было бы лучше! Верите ли, я попросила чашечку липового чая, а они что сделали? Принесли мне полный кувшин, и все неспроста — хотели попрекнуть, что я слишком много пью. Ведь это я воспитала Нана, а девчонка удирает чуть свет босиком — только ее и видели. Можно подумать, что от меня воняет. А ночью она дрыхнет без задних ног и хоть бы разочек спросила, не нужно ли мне чего?.. Видно, я им в тягость, они ждут не дождутся, когда я подохну. Ох, недолго им осталось ждать! Нет у меня больше сына: эта мерзавка отняла его. Небось она заколотила бы меня до смерти, отравила бы, да только суда боится.

И правда, Жервеза бывала порой резковата. Дела шли из рук вон плохо, в семье все стали раздражительными и по всякому пустяку посылали друг друга к черту. Однажды утром, когда у Купо голова трещала с перепоя, он воскликнул:

— Старуха-то все помирать собирается, да никак не помрет!

Эти слова поразили мамашу Купо в самое сердце. Она постоянно слышала попреки, и родные преспокойно говорили, что без нее всем жилось бы гораздо легче: ведь прокормить ее стоит не дешево. Надо сознаться, старуха тоже вела себя не так, как надо. Она плакалась старшей дочери на свою жизнь, говорила, будто сын и невестка морят ее голодом, и, выклянчив у г-жи Лера двадцать су, тратила их на сласти. Она разводила сплетни с Лорийе и рассказывала, будто их десять франков уходят на всякие глупые прихоти, на новые чепчики, на пирожные — Хромуша поедает их втихомолку — и на такие пакости, о которых и говорить-то стыдно. Раза два или три родственники чуть было не передрались из-за нее. Она вечно натравливала одних на других. Словом, это была не жизнь, а мученье.

Как-то вечером, когда мамаше Купо было особенно худо, г-жа Лорийе и г-жа Лера пришли ее проведать; старуха мигнула, чтобы они наклонились: она едва могла говорить.

— Ну и дела, — прошептала она через силу. — Я слышала их сегодня ночью. Да, да, Хромушу и шляпника… Какую возню они подняли! Ну и болван Купо. Тьфу, гадость какая!

Она рассказала, задыхаясь и кашляя, что накануне сынок, видно, вернулся домой вдребезги пьяный. Она не спала и ясно слышала каждый шорох: как Хромуша шлепала босыми ногами по полу, как шляпник звал ее шепотом, как заскрипела дверь в спальню Лантье и все прочее. Они, должно быть, угомонились лишь под утро, бог знает в котором часу: сколько она ни крепилась, а все же под конец задремала.