Том 6. Западня

Наконец пробило десять. Катафалк, видно, запаздывал. В прачечной уже собрался народ: друзья и соседи, г-н Мадинье, Бурдюк, г-жа Годрон, мадемуазель Реманжу. Каждую минуту между створками ставен или в широко открытой двери появлялась чья-нибудь голова: все смотрели, не приехал ли наконец проклятый катафалк. Родственники, столпившиеся в маленькой комнатке, пожимали руки посетителям. Тишину то и дело нарушал торопливый шепот; лихорадочное нетерпение чувствовалось во всем — и в громком шелесте юбки г-жи Лорийе, забывшей где-то носовой платок, и в быстрых шагах г-жи Лера, искавшей, у кого бы взять молитвенник. Вновь прибывшие замечали прежде всего открытый гроб, стоявший посреди комнаты, перед кроватью; все невольно посматривали на него, прикидывая, что грузной мамаше Купо никак не поместиться в таком узком ящике, и молча переглядывались с этой затаенной мыслью в глазах, не смея высказать ее вслух. Вдруг у входной двери засуетились: появился г-н Мадинье и, подняв руку, торжественно объявил:

— Приехали!

Но это был еще не катафалк. Поспешно вошли друг за дружкой четверо факельщиков в черных обшарпанных сюртуках, побелевших в тех местах, где они терлись о гробы; у всех четверых были красные рожи и грубые руки ломовиков. Впереди выступал очень пьяный, но очень пристойный дядя Базуж: за работой к нему всегда возвращалось самообладание. Они не сказали ни слова и, слегка склонив голову, казалось, определяли на глаз, сколько может весить покойная мамаша Купо. Дело не затянулось, старуху упаковали в два счета. Самый щуплый из факельщиков, молоденький косоглазый паренек, высыпал в гроб мешок отрубей и разровнял их, уминая кулаком, словно тесто. Другой, высокий и тощий, весельчак с виду, постелил сверху простыню. И, не мешкая, все четверо разом взялись за покойницу, двое подхватили ее за ноги, двое — за голову. А затем раз-два — и готово! Блин и тот не перевернули бы скорее. Зрителям, с любопытством следившим за ними, показалось, что мамаша Купо сама прыгнула в ящик. Она улеглась в нем, как у себя дома, он пришелся ей впору, тютелька в тютельку, так что было слышно, как платье зашуршало о боковые стенки. Получился ни дать ни взять портрет в рамке. Хоть и впритык, а старуха все-таки поместилась в гробу, к удивлению всех окружающих, — видно, она ссохлась со вчерашнего дня. Между тем факельщики выпрямились и застыли в ожидании; косоглазый поднял крышку гроба, как бы приглашая родных проститься с усопшей; дядя Базуж взял в рот несколько гвоздей и приготовил молоток. Тогда Купо, его сестры, Жервеза и другие бросились на колени и принялись целовать навеки покидавшую их мамашу; все плакали, и горячие слезы, падая на покойницу, катились по ее застывшему, холодному как лед лицу. Долго не смолкали рыдания. Крышка гроба опустилась; дядюшка Базуж начал забивать гвозди с ловкостью завзятого упаковщика: по два удара на гвоздь; поднялся такой грохот, словно чинили мебель, и он заглушил рыдания близких. Все было кончено. Пора и в путь.

— Ну можно ли задавать форсу в такую минуту! — сказала г-жа Лорийе мужу, заметив стоящие перед дверью похоронные дроги.

Катафалк взбудоражил всю улицу. Торговка потрохами переговаривалась с приказчиками из бакалейной лавки, щупленький часовщик выбежал на тротуар, соседи высовывались из окон. Только и было разговору, что о ламбрекене с белой бахромой. Эх, лучше бы Купо расплатились с долгами! Правы Лорийе — спесь не утаишь, она так и бьет в нос.

— Стыд и срам! — говорила тем временем Жервеза о золотых дел мастере и его жене. — Подумать только, эти сквалыги букетика фиалок для матери и то пожалели.