Том 6. Западня

Чем чаще Жервеза бывала у Гуже, тем больше ценила их. Они трудились с утра до ночи и откладывали четверть заработка на сберегательную книжку. Соседи почтительно раскланивались с ними и с уважением говорили об их бережливости. Гуже всегда ходил аккуратно одетый, в рабочей куртке без единого пятнышка. Он был очень вежлив, даже немного робок, несмотря на свои широченные плечи. Прачки в конце улицы смеялись, глядя, как он проходит мимо, скромно потупив глаза. Он не выносил их соленых словечек, ему было противно, что эти женщины вечно говорят гадости. Но как-то случилось, что он пришел домой пьяный. Тогда мать, ни словом не упрекнув его, поставила перед ним портрет отца, — грубо намалеванный портрет, который она хранила на дне комода. И после этого урока Гуже всегда пил в меру, только чтоб утолить жажду, хотя он не чувствовал отвращения к вину: ведь без вина рабочему человеку не обойтись. По воскресеньям он ходил гулять под руку с матерью; чаще всего они отправлялись в Венсенский лес, но иногда он водил ее и в театр. Мать он просто обожал и слушался ее, как будто все еще был маленьким мальчиком. Упрямый, тяжеловесный, с медлительными движениями молотобойца, он чем-то напоминал большое животное, туповатое и добродушное.

Первое время Гуже очень стеснялся Жервезы. Однако прошло несколько недель, и он к ней привык. Он поджидал ее, чтобы помочь отнести узлы с бельем, обращался с ней с грубоватой фамильярностью, как с сестрой, и вырезал для нее картинки. Но вот, как-то утром, он вошел к Купо, не постучав, и застал ее полураздетой за умываньем. После этого он целую неделю не смотрел ей в глаза, так что и она в конце концов стала краснеть при встрече с ним.

Купо, бойкий и развязный, настоящий парижанин, считал Гуже простофилей. Конечно, хорошо, что он не пьяница, не пристает на улице к девчонкам, но все же мужчина должен быть мужчиной, иначе пусть уж просто носит юбку! Он высмеивал его в присутствии Жервезы и уверял, будто тот заигрывает со всеми красотками в квартале, а «сердцеед» Гуже яростно отнекивался. Однако это не мешало им быть добрыми друзьями. Они поджидали друг друга по утрам, вместе шли на работу и по дороге домой иногда выпивали по кружке пива. После крестин они перешли на «ты»: когда говоришь «вы», получается слишком длинно. Но дальше их дружба не шла, пока Желтая Борода не оказал Смородинному Листу крупную услугу — такую услугу, о которой помнят всю жизнь. Дело было второго декабря. Кровельщик ради смеха надумал пойти поглядеть на восстание; по правде говоря, ему было наплевать и на Бонапарта, и на Республику, и вообще на всю эту шумиху, — просто он любил запах пороха, его веселили выстрелы. И Купо, наверно, сцапали бы у баррикады, если б тут случайно не оказался кузнец, который заслонил его своим могучим телом и помог удрать. Возвращаясь по улице Фобур-Пуассоньер, Гуже шел крупным шагом, сердито нахмурившись. Он интересовался политикой и был республиканцем, но умеренным: стоял за справедливость и за благо народа. Однако в перестрелке он не участвовал и объяснил почему: нечего народу таскать из огня каштаны для буржуазии, которая потом все равно сядет ему на шею; в феврале и июле рабочие получили хороший урок; теперь-то уж предместья не станут лезть в драку, пусть город сам разделывается, как знает. Затем, поднявшись в гору по улице Пуассонье, Гуже обернулся и поглядел на Париж: а все же там внизу затевается грязное дело, народ когда-нибудь раскается, что смотрел на все эти козни и сидел сложа руки. Но Купо посмеивался, обзывая ослами тех, кто рискует собственной шкурой ради того, чтобы проклятые бездельники, заседающие в палате, получали свои двадцать пять франков. Вечером Купо пригласил мать и сына Гуже поужинать. За сладким Смородинный Лист и Желтая Борода расцеловались в обе щеки. Теперь они стали друзьями до гроба.