Том 6. Западня

Когда после вареного мяса было подано телячье рагу — в салатнике, за неимением большого блюда, — лица присутствующих расплылись в улыбке.

— Вот это дело серьезное, — сказал обычно молчавший Пуассон.

Было половина восьмого. Дверь прачечной затворили, чтобы оградить себя от любопытства соседей; в особенности докучал всем щупленький часовщик из мастерской напротив: глаза у него стали круглые, как плошки, и он с такой жадностью уставился на гостей, что у них кусок не лез в горло. Сквозь опущенные занавески лился ровный матовый свет; он падал без единой тени на обеденный стол, на симметрично расставленные приборы и на цветочные горшки, обернутые белой бумагой; это мягкое сумеречное освещение как бы облагораживало собравшееся общество. Виржини выразила общее мнение: осмотрев уютную комнату с белыми кисейными занавесками, она заявила, что здесь очень мило. Когда по улице проезжала повозка, стаканы на столе дребезжали, и дамам приходилось кричать так же громко, как и мужчинам. Впрочем, говорили мало, держали себя чинно и любезно передавали друг другу то одно, то другое. Из всего общества только Купо был в блузе: с друзьями незачем церемониться, говорил он, да и к тому же блуза делает честь рабочему человеку. Дамы сидели туго затянутые в корсеты, а волосы у них были до того напомажены, что блестели, точно лакированные; мужчины отодвигались как можно дальше от стола, выпячивали грудь и отставляли локти, чтобы не испачкать праздничных сюртуков.

Ну и чудеса! Телячье рагу исчезало прямо на глазах. И если за столом не было слышно разговоров, то уж челюсти работали вовсю. Салатник быстро пустел, а великолепный желтоватый соус дрожал, как желе, и был такой густой, что ложка стояла в нем торчком. Гости вылавливали последние куски телятины; салатник переходил из рук в руки, все низко склонялись над ним, отыскивая шампиньоны. Огромные хлебы, лежавшие у стены, за спиной сотрапезников, казалось, таяли; слышалось только громкое чавканье да звон стаканов. Соус чуть-чуть пересолили, и понадобилось четыре литра вина, чтобы залить предательское рагу, которое само просилось в рот и зажигало пожар в желудке. Но не успели госта перевести дух после телятины, как в облаках пара появилось глубокое блюдо с жареной свининой, обложенной большими круглыми картофелинами. Ее встретили криками «ура». Вот здорово придумано! Нет ничего лучше свинины! Как тут не разыграться аппетиту?! И каждый следил загоревшимся взглядом за новым жарким и вытирал свой нож куском хлеба, чтобы быть наготове. Когда тарелки наполнились, госта стали подталкивать друг друга локтем, переговариваясь с набитым ртом. Каково? Не свинина, а сливочное масло! Нежная, сытная, прямо ласкает глотку и скользит по кишкам до самых пят. Картошка рассыпается как сахарная. Свинина, правда, не пересолена, но ведь картошка-то требует поливки. Ничего не поделаешь, опорожнили еще четыре литра. Тарелки вылизали так чисто, что не пришлось их менять, когда подали зеленый горошек с салом. Овощи в счет не идут. Горошек уписывали полными ложками, точно забавлялись. Ведь это не еда, а так — развлечение, лакомство для дам. Самое вкусное в горошке были в меру зажаренные шкварки, попахивавшие паленой щетиной. К этому блюду потребовалось не больше двух литров вина.

— Мама! Мама! — вдруг закричала Нана. — Огюстина залезла в мою тарелку.

— Не приставай ко мне! Дай ей по рукам! — ответила Жервеза, уплетая зеленый горошек.

В соседней комнате, за детским столом, Нана чувствовала себя хозяйкой дома. Она села рядом с Виктором, а своего брата Этьена посадила с Полиной; дети играли в супругов, пришедших в ресторан. Сперва Нана любезно угощала своих гостей, улыбаясь им как взрослая; но, увидев шкварки, плавающие в горшке, она обо всем позабыла и забрала их себе. Косоглазая Огюстина, которая так и вертелась возле детей, воспользовалась этим и схватила полную пригоршню шкварок, будто бы для того, чтобы разделить их поровну между всеми. Нана, разозлившись, укусила ее за руку.

— Дождешься у меня, — прошипела Огюстина, — вот расскажу матери, как после рагу ты велела Виктору тебя поцеловать.

Но порядок был тут же восстановлен, так как в комнату вошли Жервеза и мамаша Купо, чтобы снять гуся с вертела. За большим обеденным столом гости пыхтели, откинувшись на спинки стульев. Мужчины расстегнули жилеты, дамы вытирали потные лица салфетками. Наступила передышка, только несколько заядлых едоков никак не могли остановиться и продолжали жевать хлеб, сами того не замечая. Все ждали следующего блюда, переваривая съеденное. Спускалась ночь; за занавесками сгущался грязноватый, пепельно-серый сумрак. Как только Огюстина поставила две лампы — по одной на каждом конце стола, — в глаза всем бросились беспорядочно сдвинутые приборы, жирные тарелки, вилки и крошки хлеба на залитой вином скатерти. От сильного чада было трудно дышать. Однако лица то и дело оборачивались к кухне, откуда исходил какой-то особенный аромат.

— Не помочь ли вам? — крикнула Виржини.