Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

Невысокая, но и не маленькая барышня садилась на санки под белым снегом, обернув к проходившим военным свое смуглое кругловатое лицо без улыбки, в модной прическе под шляпой. Кивнула головою на поклон, не взглянув на Модеста. Муфтой от белого снега заслоняя глаза и нос, отъехала быстро.

– Это – Веткина, Настасья Максимовна?

– Да. Ты ее знаешь?

– Слыхал. Лично – нет.

Заговорили о другом: о службе, о театре; так же почти забыл и Модест лицо Веткиной. Но и прежняя Настя потускла и не так свободно и легко являлась на зов в его сказках. Бледным светлым местом стала она. Захотел проверить память, помня улицу и дом, откуда под снег тогда девушка вышла.

Таяло; ветер с моря веял далеко обманной весною; было темно и тепло, серо и сыро.

Стоя у церкви на другой стороне улицы, ждал, не откроется ли дверь подъезда, как все, и не выйдет ли невысокая девушка в мерлушковой кофточке, как у всех, как у всех. Голуби громко ворковали к теплу, из труб бежала тонкой струйкой вода, лошади брызгали, ступая глубоко в бурую жижу. Так она и не вышла. Он не знал, что это его так расстроит. На письмо Ревекки отказ написав, остался чай пить вдвоем с отцом, надев даже туфли. Старик вдруг спросил, будто давно его не видавши:

– Что ты, Модя, так похудел? Нездоров что ли? Надо беречься, надо беречься.

– Я здоров, папа, – молвил сын. Поплелся старик к себе на ночь кашлять.

Сидел Модест в кресле жмурясь у печки, туфлю с ноги роняя, не вспомнил, что долго ему друг не писал, дождем заплаканные окна желтой шторой закрыл, думал. Выплыли мельком белые глаза, солоделый запах духов, полные руки. Проснулся. «Что это, Господи!?» снова думал, согретый теплом, пока сонная нянька не стукнула чашкой о чашку и не сказала ему:

– Шли бы, Модест Карлович, спать, чем тут-то дремать.

Ночью все были сны. Какое длинное время! Кто это сделал минуты словно часами?

На завтра снова пошел; был удачнее день.

Настя вышла и шла пешком; она была выше, чем прежде казалось и чем говорила Ревекка. Скромно и торопливо шла по замерзшим лужам, не оборачиваясь на Модеста. Деньги нищему доставая, уронила зонтик. Поднял, сказала: «благодарю», не взглянувши; бледной казалась; голос был глухой, незвучный, низкий.

Еще ходил, то видая, то не видая, в мыслях приняв ее такою, не зная, как мог ее думать другою.

Фортов писал о не очень скором приезде, о жизни невольной ссылки в милую глушь, о новом приятельстве, о книгах, о петербургских сплетнях, – о Насте, любви – ни слова. Скромен уж очень был, наверное.

Ревекка все звала говорить о Викторе Андреевиче, что он и как он и что ему нужно. «Да ничего ему не нужно!» ответил было Модест, но дама: «да, да, да, вы правы» согласительно захлопотав на минуту, снова через час беспокоилась о Фортове, что он и как он и что ему нужно. Горела.

6.

Умолкший голос докладчика большую дал возможность Модесту слышать, что говорила ему сидевшая рядом Ревекка. Все то же о себе и о другом.

Над столом, где сидели духовные и светские с духовным видом люди, высились странные пейзажи невиданных солнечных стран. Ряд картин же висел и по стенам помещения, где в прочее время была выставка. Речь одного сменялась речью другого, исчезая в воздухе, – то бородатые, то безбородые, длинноволосые, стриженые головы чередовались, звякали слова тихих храмов рядом со словами трибунов. «Христос», «христианство», «прогресс», «молитва», «эволюция», «социализм» – в отупляющий звон сливались. Старец сюсюкал о браке и детях внебрачных. Политик свою либеральную речь жевал как мочалу во сне. Черный лысый еврей с жаром ставил «д» вместо «в», громя христианство. Всходили, садились. Жарко было. Ревекка шептала:

– Неделю – я нарочно пришла. Вы думаете, мне нужен весь этот хлам? Вы можете меня разлюбить, но дела бросать не можете.

Безусый студент, детским голосом шепелявя, говорил, на иерея глядя, что тот едва ли христианин, называя его Алексеем Петровичем вместо «отец Алексей». Тот хватался, краснея, за крест наперсный. Адвентов, сопровождаемый выше его юнкером, прошел, стуча каблуками, по входу. Ревекка шептала:

– Дезертирство немыслимо; так далеко зайти – и потом вам известно, как тесно мы связаны – наши души предопределенно слиты – милый, милый. – Говорили уже из публики. Высокий седой офицер стоя кричал, крестясь, что имя нечистого чаще здесь произносится, чем имя Христово. Другой уже студент требовал, чтобы вообще молчали:

– Молитесь; делайте вашу политику, но не болтайте. Что вас согнало сюда? пустота, скудость и праздность. Иерей, почему ты не служишь полуночниц? Мужчины, отчего вы не по кабинетам? Жены, отчего вы не у детей ваших? Молитесь, если вы веруете, но не болтайте. Жив Христос, не делайте его отвлечением искусной мысли!

Голос его срывался, как у молодого петуха; все умолкли, потупясь: толстый, как диакон, черный философ начал речь, временами дергая красивым лицом.

Модест в упор взглянул на глаза Ревекки и произнес: – Да, я не люблю вас больше, Ревекка Михайловна.

Так как она молчала, то он повторил:

– Да, я не люблю вас больше.

Издала какой-то хриплый звук, опять молчала.