Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

– Я люблю другую, – сказал он, не совсем сознавая, что он говорит.

– Кого? – скорей догадался по движению губ, чем услышал.

– Веткину, – кто-то сказал за него. Не он же это сказал! И внезапный свет вошел в его душу, как будто лампу внесли в подвал. Так. Правда. И он повторял громко и радуясь:

– Я люблю Веткину, я люблю Веткину.

Ревекка, приблизив свое лицо к нему, схватив за руку, забыв о чужих ушах и глазах, шопотом крикнула:

– Опомнитесь, Модест! Модест, вы не сказали этого! Это ужасно!

– Я люблю Веткину, – с упрямою радостью твердил тот.

– Вы не знаете, какие последствия несет это в себе. Откажитесь, опомнитесь.

– Я люблю Веткину.

– Я запрещаю вам это, как ваш учитель. Вы знаете, как я снисходительна, но это я вам запрещаю и имею право это делать.

Офицер молчал, улыбаясь.

Расходились. Старец, окруженный свояченицей и падчерицами, сюсюкал все еще о внебрачных детях.

– Как ваша собачка? – кто-то спросил.

– Пришлось пристрелить.

– Вы отказались от вашей фантазии, не правда ли, друг? – говорила вещая дама, беря за руку молчавшего Модеста.

– Я люблю Веткину, – ясно повторил тот. Закинув голову с льняною каской волос, распахнув уже накинутую ротонду, она вскричала гневно и горестно:

– Несчастный! я проклинаю вас, я отлучаю вас, я предаю вас Сатане. Через три дня вы умрете жалкою смертью, клянусь, телесною смертью, духовно же вы уже погибли. Знайте. Помните. Через три дня вы умрете. Вот я даю вам смерть!

Она дунула на него всем существом и белыми глазами, и грудью, и широким лицом. Вышла. Модест улыбался.

7.

Но через три дня осужденный на смерть не умер, даже не думал о том, что он осужден умереть. Большая светлая пустота вошла в его душу, будто горница озарилась светом без тепла и блеска. Будто другой кто сказал: – ты любишь Настю Веткину, – и все стало ясно ему самому, но не радостно. Не радостно еще потому, что должен на днях был приехать Виктор Андреевич, и не знал Модест, как встретит он эту новость, неизвестную самой его новой возлюбленной. На вокзале ему с проводов Фортова не приходилось быть, тем живее он вспомнил вечер отъезда четыре месяца тому назад, первый вечер, когда он встал защитить незнакомую ему девушку. Фортов вышел будто слегка похудевший, не утративший роз, алевших на смуглых щеках. С нежностью дружбы обнял Модеста, будто старший, щедро и мужески; тот виновато дал себя прижать, желая не то сиротливо прильнуть, не то оттолкнуться. В лучистом счастье юности расточительной тот не заметил колебаний друга. Улыбался великолепно, стал будто еще выше, прямее, моложе. Отдавал приказания слуге ясно и весело; весело тот суетился в меру, без шума. «Победительный Виктор», думал без зависти Брандт, в плену снова темных глаз и улыбок через меру ставшего молодым другого; старался быть таким же веселым решительностью любви, как и тот, громче говорил, шагал шире, в ногу по платформе к ждавшим во тьме экипажам. В старом доме на канале все было по-прежнему; быстрым шагом, спешно раздевшись, обошел Виктор все комнаты, каждую вещь быстрым оком приветствуя. Сели к раньше готовому чаю; тогда только начали говорить новости, не упомянутые в письмах. Долго говорил о новой дружбе, о жизни тихой с сестрою вдвоем в усадьбе зимою, о планах, писаниях, мечтах. Безжалостно прыщущей жизнью веяло от ровного голоса; бедным и пустоватым сараем казался Брандту храм его одинокой любви. Утаился покуда, спросив только: – А что твой роман?

– Отлично, чудно, мы будем и в городе часто видеться, близко жить друг к другу, летом поедем вместе, познакомлю.

– Как и в городе!? – воскликнул собеседник. – Ты не о том думаешь; я говорю о Настасье Максимовне – забыв скрыть, что знает больше, чем имя, в любви вскричал.

– Ах, да, о Насте Веткиной, – жестоко не тая секрета фамилии, поморщась впервые, промолвил Виктор.

– Да, ты прав. Я писал ей, она – тоже, – несколько спавшим тоном прибавил.

– Разве что случилось?

– Решительно ничего.

– Разве твоя любовь изменилась?

– Ничто не бывает неизменным. Ты – как ребенок. Я люблю ее.

Неловкое молчание вползло в радостный говор дружеской встречи. Слова падали как камни в воду, лицо Фортова застыло вдруг в досадливой жесткости, по-прежнему юное. Пожалел Модест, что и начал расспрос, отгоняя мысли «почему? почему? сказать ли?»

– Она мне писала, что ты выступал в кабаке ее рыцарем? – с усмешкой вымолвил один. – Она писала тебе, кажется? напрасно ты не познакомился: я не ревнив, а ты мог бы оказать мне дружескую услугу.

Говорил, будто гвозди вколачивал, алый рот стал сух и насмешлив.

– Я могу это сделать, что ж? Слова без ответа пропали.

– А что Ревекка Михайловна? – снова пытал.

– Я с нею расстался.

– Разве что случилось? разве твоя любовь изменилась? – его же словами спросил Фортов.

Модест, вспыхнув, заметил:

– Что с тобою? разве же это может сравниваться? Должно быть, понял – так отвечал:

– Отчего же и нет, рыцарь «незнакомки»?

Стал ходить, еще говорили, крылатая дружба куда-то на миг отлетела. Виктор Андреевич, остановившись, сказал: