Том 8. Литературные портреты, очерки

Дальнейшее наше пребывание в Париже было связано с Лидией Николаевной, с ее сдержанной, но открытой улыбкой, с ее быстрым изяществом движений, с ее постоянной тревожной заботой: о нас и просто болезненной любовью дарить нам всякие маленькие красивые предметы, какими славится Париж, — от пестрых карандашиков до превосходных репродукций и от микроскопических записных книжек до набора пастельных красок для наших детей.

С ней мы были в Версале и в саду Тюильри, где тень от старых платанов пахнет левкоями и перезрелой травой. Мы были с пей на кладбище Пер-Лашез и в сумрачном Пантеоне.

С ней мы пили крепчайший кофе в маленьких рабочих кофейнях. С пей мы были около Триумфальной арки, где синий огонь вырывался из-под земли над телом Неизвестного солдата (мне всегда казалось, что этот солдат — боевой товарищ Анри Барбюса из его книги «Огонь»).

С ней мы чувствовали легкий подземный холод в Доме Инвалидов над саркофагом Наполеона, высеченным из карельского порфира.

С ней мы разнимали трех подравшихся мальчиков в сквере около Шапель. Их поцарапанные лица горели гневом стремительной драки. Они, как истые французы и кавалеры времен Ронсара, изысканно говорили Лидии Николаевне: «Да, мадам!», «Простите, мадам!»—и тотчас же разошлись в разные стороны, но все же напоследок показали друг другу кулаки.

В Париже не хватало гаражей. Машины жили на улицах.

Эти тысячи и десятки тысяч спящих па улицах, лишенных крова машин вызывали почему-то глухую тревогу, как будто сейчас, среди ночи, может начаться война или воздушный налет и машины приготовились к бегству. Но бежать было бесполезно. Бежать было некуда. Атомная бомба сжала земной шар до величины яблока.

С Лидией Николаевной мы любовались на улице Риволи пожилым седеющим ажаном — регулировщиком уличного движения. Оп стоял на перекрестке. Потоки машин — реки лакированных молний — проносились в пяти сантиметрах от ажана, но он мирно спал стоя, опустив па грудь усталую голову в синем кепи.

С Лидией Николаевной мы сидели на набережной Сены и смотрели, как Париж кутался в приближавшийся вечер. Свистливый буксирный пароход тащил мимо нас ярко- желтые, как закатное небо, баржи.

Девочка с каштановой челкой предлагала нам теплые от ее рук полумертвые цветы. Мы купили их и отдали Лидии Николаевне. Она отвернулась, и маленькая слеза скатилась на ее лаковую сумочку.

Она молчала. От воды Сены тянуло свежим запахом ивового листа, будто на Оке. И потом, когда мы шли в густых вечерних сумерках по набережной, Лидия Николаевна тоже молчала, и нищие цветы — цветы бедных парижских окраин и задворков — вздрагивали в ее руке.

В этот вечер мы уезжали из Парижа. Один из нас вскользь сказал, что мы многое видели во Франции, но так и не успели посмотреть, как живет обыкновенный француз.

— Я примерно так и живу, — сказала, помолчав, Лидия Николаевна и позвала нас к себе. — За исключением одного обстоятельства.

Мы взяли такси и понеслись по бульварам мимо церкви Мадлен с ее знакомой но рисункам колоннадой, мимо здания Гранд Опера, похожего на торт с завитками из окаменелого крема, через мосты, в сиянии перебегающих с места на место и все время отстающих огней, по обочине Люксембургского сада, дохнувшего в окна перегретой машины холодком шумящей листвы, и наконец остановились у обычного парижского дома с узкой лестницей и молодой консьержкой. Она тотчас же ввинтилась в нас своими пронзительными глазками.

В маленькой квартире комнаты были расположены на разных уровнях. Все окна, когда мы вошли, оказались распахнутыми настежь, хотя в квартире никого не было, кроме черного кота. Оказывается, окна не закрывались все лето.

По комнатам бродил теплый ветер.

Лидия Николаевна щелкнула выключателем. Вспыхнула люстра, и я невольно вскрикнул: комнаты были увешаны великолепными холстами, написанными смело и ярко, как то и подобает большому, хотя и неизвестному мастеру.

Среди холстов было несколько портретов Лидии Николаевны с надписью по-французски: «Lidia».

— Что это?! — спросил один из нас. —Что это такое? Лидия Николаевна молча расставляла на столе бокалы вокруг бутылки темного вина. По легкому звону задетых невзначай бокалов можно было догадаться, что она взволнована и не отвечает, чтобы не выдать своего волнения. Я подошел к картинам и на каждой в правом углу увидел небрежную подпись черной краской: «Матисс».

— Дело в том, — сказала наконец с усилием Лидия Николаевна, — что я была в течение более чем двадцати лет очень близким Матиссу человеком, его секретаршей и помощницей. Он умер у меня на руках. Эти картины он подарил мне. Часть из них я отослала в дар Эрмитажу. Остальные после моей смерти будут национальной собственностью. Какой человек был Матисс, я рассказать не могу. Нечего даже и пытаться. Лучше выпьем на прощание вина.

Я не мог отвести глаз от картин на стенах. Присутствие картин Матисса на стенах и свое присутствие среди них я ощущал, как некий новый, только что начавшийся праздник. Был еще неизвестен праздничный распорядок и незнакомы его традиции, но это был явный праздник открытия нового живописного мира.