Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Как днище бочки,
        правильным диском
стояла
   луна
     над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
        и пошла заливать ее,
и льется на море,
        на мир,
           на Ливадию.
В царевых дворцах —
         мужики-санаторники.
Луна, как дура,
      почти в исступлении,
глядят
   глаза
     блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
              «Во вторник
выступление
товарища Маяковского^*».
Сам самодержец,
        здесь же,
              рядом,
гонял по залам
      и по биллиардам.
И вот,
   где Романов
        дулся с маркёрами,
шары
     ложа́
     под свитское ржание,
читаю я
    крестьянам
            о форме
стихов —
     и о содержании.
Звонок.
   Луна
     отодвинулась тусклая,
и я,
  в электричестве,
         стою на эстраде.
Сидят предо мною
        рязанские,
            тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
        русые пряди,
Их лица ясны,
      яснее, чем блюдце,
где надо — хмуреют,
         где надо —
              смеются.
Пусть тот,
       кто Советам
            не знает це́ну,
со мною станет
       от радости пьяным:
где можно
     еще
      читать во дворце —
что?
  Стихи!
     Кому?
        Крестьянам!
Такую страну
      и сравнивать не с чем, —
где еще
   мыслимы
        подобные вещи?!
И думаю я
     обо всем,
         как о чуде.
Такое настало,
      а что еще будет!
Вижу:
      выходят
      после лекции
два мужика
     слоновьей комплекции.
Уселись
    вдвоем
       под стеклянный шар,
и первый
    второму
        заметил:
              — Мишка,
оченно хороша —
эта
  последняя
      была рифмишка. —
И долго еще
     гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
         у синей водицы.
  

[1927]

Маруся отравилась *

Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…

«Комс. правда»

В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…

«Комс. правда»

Из тучки месяц вылез,
молоденький такой…
Маруська отравилась,
везут в прием-покой.
Понравился Маруське
один
  с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор.
Он был
   монтером Ваней,
но…
  в духе парижан,
себе
  присвоил званье:
«электротехник Жан».
Он говорил ей часто
одну и ту же речь:
— Ужасное мещанство —
невинность
     зря
       беречь. —
Сошлись и погуляли,
и хмурит
    Жан
      лицо, —
нашел он,
     что
      у Ляли
красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
— Ужасное мещанство —
семейный
     этот
      плен. —
Он с ней
    расстался
        ровно
через пятнадцать дней,
за то,
     что лакированных
нет туфелек у ней.
На туфли
    денег надо,
а денег
   нет и так…
Себе
  Маруся
     яду
купила
   на пятак.
Короткой
     жизни
        точка.
— Смер-тель-ный
        я-яд
         испит…
В малиновом платочке
в гробу
   Маруся
      спит.
Развылся ветер гадкий.
На вечер,
     ветру в лад,
в ячейке
    об упадке
поставили
     доклад.

Почему?