Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Маг

Монтень был вынужден наблюдать этот ужасный переход от гуманизма к жестокости, этот спорадический взрыв безумия человечества (и мы через четыре сотни лет столкнемся с подобным), сопереживая, с потрясенной душой, не в силах что-либо изменить, и это было подлинной трагедией его жизни. Ни мгновения за все свои пятьдесят лет он ни в своей стране, ни во всем мире не видел миролюбия, уживчивости, ни проблеска разума — всех этих высоких духовных категорий, которым был предан всем сердцем.

Первый свой взгляд на время и взгляд прощальный — как и мы, в наше время, — потрясенный, отводит он от пандемониума ярости и ненависти, позорящего и приводящего родину и человечество в ужас. Еще полуребенком, ему нет и пятнадцати лет, он видел в Бордо, с какой бесчеловечной жестокостью было подавлено народное восстание против gabelle, против соляного налога, и это на всю жизнь сделает его страстным врагом любой жестокости.

Мальчиком видит он, как сотни людей до казни подвергаются мучительным пыткам, как их вешают, сажают на колья, четвертуют, обезглавливают, сжигают на костре, он видит, как воронье еще многие дни летает над местом казни, чтобы поживиться полусожженной, полуразложившейся людской плотью. Он слышит крики терзаемых жертв, должен дышать воздухом, отравленным запахами горелого человеческого мяса.

И едва мальчик вырастает, начинается гражданская война, которая так же полностью разорит Францию идеологическими крайностями, как нынче национальный и социальный фанатизм — весь мир из конца в конец. В Chambre Ardente[262] приказывают сжечь протестантов, в Варфоломеевскую ночь[263] за сутки будет вырезано восемь тысяч человек. Гугеноты[264] за преступление отплачивают преступлением, берут приступом церкви, разбивают статуи, даже мертвым безумие не дает мира, могилы Ричарда Львиное Сердце и Вильгельма Завоевателя разрыты и разграблены.

От деревни к деревне, от города к городу идут войска, то католические, то гугенотские, но всегда— французы против французов, горожане против горожан, и в своей раздраженной жестокости ни одна партия не уступает другой. Взятые в плен гарнизоны уничтожаются полностью, реки отравлены сброшенными в них трупами; почти сто двадцать тысяч деревень либо стерты с лица земли, либо совершенно разграблены, и вскоре Убийство вообще освобождается от своего идеологического предлога. Вооруженные банды нападают на замки, на людей, находящихся в пути, безразлично, протестанты это или католики. Поездка через лесок из дома к соседу не менее опасна, чем к индейцам или каннибалам. Никто не знает более, принадлежит ли ему его дом и его скарб, будет ли он завтра еще жить или его убьют, пленником ли станет он или останется свободным.

И Монтень, уже старый человек, в конце своей жизни, в 1588 году, пишет: «В смятении, в котором мы находимся вот уже тринадцать лет, каждый француз ежечасно видит себя в положении, которое полностью может изменить его судьбу». Нет на земле более никакой уверенности, и это доминирующее чувство не может не сказаться на духовных воззрениях Монтеня. Поэтому такую уверенность следует искать вне этого мира, вне своей родины; надо отказаться от участия в хоре одержимых и по ту сторону времени создать свою собственную родину, свой собственный мир.

Стихотворение, посланное Монтеню в 1560 году его двадцативосьмилетним другом, французским гуманистом Ла Боэси, свидетельствует о чувствах гуманных людей того времени — до ужаса похожих на наши собственные чувства: «Какое несчастье — нам выпала судьба родиться как раз в такое время. На глазах гибнет моя страна и нет иного выхода, как покинуть дом и идти туда, куда поведет судьба. Давно уже гнев богов, требуя, чтобы я бежал, указывал мне на далекие, открытые всем страны по ту сторону океана. И новый мир, возникший на пороге столетия, определен был богами как убежище, где людям можно было бы под благословенным небом обрабатывать свои поля. Ужасный же меч и рабский труд обрекут Европу на гибель».