Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Маг

В подобные времена, когда в жертву безумию десятков фанатиков и идеологов отдаются благородные ценности жизни, когда наш мир, наша независимость, данное нам от рождения право, все то, что делает наше существование чище, красивее, справедливее, все проблемы человека, нежелающего потерять в себе человеческое, сводятся к одной — как остаться свободным. Как сохранить неподкупную ясность духа, как сохранить доброту сердца в этом средоточении зверств, несмотря на все угрозы, на все опасности, таящиеся в бешеных спорах партий. Как сберечь мне себя, если государство, или церковь, или политика захотят навязать моей воле свои тиранические требования? Как избежать того, чтобы в высказываниях, в поступках перейти границу, которую внутренне не желает преступить мое сокровеннейшее «я»? Как защитить мне эту единственную, неповторимую ячейку моего «я» от ориентации на регламентируемую, на извне декретируемую мерку? Как сохранить мне свою самобытную душу и ее лишь мне одному принадлежащую сущность, мое тело, мое здоровье, мои мысли, мои чувства от опасности оказаться жертвой чуждых мне иллюзий, чуждых мне интересов?

Всю свою жизнь, все свои силы Монтень отдал на то, чтобы ответить на этот вопрос. Ради этой свободы он наблюдал себя, следил за собой, испытывал себя, упрекал себя в любом своем движении, в любых своих чувствах. И эти поиски ради спасения души, ради спасения свободы от всяческих идеологий и партий во времена всеобщего раболепия делают его, как ни одного другого художника, особенно братски близким нам. И если мы его любим и почитаем более других, то вызвано это тем, что он, как никто другой, посвятил себя искусству жизни: «Rester soi-même [265].

В другие, более спокойные времена литературное, моральное, психологическое наследие Монтеня рассматривалось с иной точки зрения. По-ученому велись споры о том, был ли он скептиком или христианином, эпикурейцем или стиком, философом или Amiiseur[266], писателем или всего лишь гениальным дилетантом. В докторских диссертациях и статьях старательно анатомировались его взгляды на воспитание и религию.

Меня же трогает и занимает в Монтене сегодня только одно: как он, во время, подобное нашему, сохранил себя внутренне свободным и как мы можем в его опыте, читая Монтеня, найти себе поддержку. Я вижу в нем патриарха людей независимого образа мыслей, ангела-хранителя и друга каждого homme libre[267] на земле, лучшего учителя в этой новой и все же в самой древней и вечной науке — сохранить самого себя. Немногие люди на земле более честно и более ожесточенно, чем он, боролись за то, чтобы сохранить свое сокровеннейшее «я», свою essence[268] чистой, свободной от влияния мутной и ядовитой накипи, и немногим удалось сберечь это сокровеннейшее «я» от своего времени на все времена.

Эта борьба Монтеня за сохранение внутренней свободы, вероятно, самая обдуманная и самая упорная из тех, что человек духа когда-либо вел, внешне не содержит в себе ничего патетического или героического. Лишь с натяжкой можно было бы отнести Монтеня к ряду писателей или мыслителей, которые своим словом боролись за «свободу для человечества». У него нет ничего от громыхающих тирад и прекрасного порыва Шиллера или лорда Байрона, ничего от агрессивности, например, Вольтера. Он улыбнулся бы, скажи ему кто-нибудь, что он желает распространить что-то из своих мнений, хотя бы идею внутренней свободы, на другого человека, или даже на многих людей, а профессиональных улучшателей мира, теоретиков и торговцев в разное. убеждениями он ненавидел до глубины души. Он прекрасно знал, как неимоверно трудно сохранить в себе внутреннюю независимость. И поэтому его борьба ограничивается исключительно обороной, защитой тех глубинных укреплений, которые Гёте именует «цитаделью», и в которую ни один человек не разрешает войти другому. Тактика Монтеня заключалась в том, чтобы остаться как можно менее заметным и в поисках дороги к самому себе пройти по жизни как бы в шапке-невидимке.

У Монтеня нет, собственно, того, что обычно именуется биографией. Он никогда ни у кого не вызывал возмущения, так как не протискивался по службе вперед и не искал ни слушателей своих мыслей, ни во всем с ним соглашающихся. Внешне он казался бюргером, должностным лицом магистрата, супругом, католиком, формально выполняющим все возложенные на него обязанности.