Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Маг

Для окружающего мира он принял защитную окраску — незаметность, чтобы в своем внутреннем мире во всех оттенках развернуть игру красок своей души, чтобы иметь возможность размышлять. Одолжить себя он был готов в любое время, отдать же себя — никогда. Всегда, в любом проявлении он сохранял лучшее, настоящее своей сущности. Пусть другие ораторствуют, собираются толпами, горячатся, поучают и демонстрируют свою силу, пусть мир идет своим безрассудным и путаным путем, его заботило лишь одно: сберечь здравомыслие в своем понимании этого слова, остаться человечным во времена бесчеловечности, свободным, когда все вокруг находятся в плену иллюзий. Пусть смеются над ним, считая его равнодушным, нерешительным и трусливым, пусть удивляются тому, что он не домогается должностей и званий. Даже самые близкие ему люди, те, кто знал его, не подозревали, с какой выдержкой, с каким умом и гибкостью он трудился в тени над решением поставленной перед собой задачи: не просуществовать отмеренное ему время, а прожить свою собственную жизнь.

Этот, казалось бы, бездеятельный человек совершил беспримерное деяние. Сохранив и описав себя, он сохранил в себе человека in mice [269], обнаженного, вневременного человека. И если все другое, созданное в его столетие — теологические трактаты, философские рассуждения и сочинения, — кажется нам чуждым и устаревшим, он и через три сотни лет остался нашим современником, навсегда человеком нынешнего дня, его борьба остается самой актуальной на земле.

Сотни лет спустя, листая страницу за страницей Монтеня, испытываешь чувство: nostra res agitur [270], чувство, что здесь продумано, сказано лучше, чем это смог бы сказать я, о том, что является сокровеннейшей тревогой моей души в мое время. Здесь присутствует некто, двойник моего «я», здесь исчезает дистанция между тем временем и нашим столетием. Не книга со мной, не литература, не философия, а человек, которому я брат, человек, дающий мне советы, утешающий меня, человек, которого я понимаю и который понимает меня.

Едва беру я в руки «Опыты», и сразу же в полутемном помещении исчезает печатный текст. Кто-то дышит рядом, кто-то живет рядом со мной, посторонний вошел ко мне, и он уже не посторонний, а некто, кого я считаю близким, своим другом. Четыре сотни лет развеялись как дым: это не Seigneur de Montaigne, gentilhomme de la chambre [271], живший во времена какого-то безвестного короля Франции, не владелец замка в Перигоре: он снял белое гофрированное жабо, отложил в сторону остроконечную шляпу, шпагу, он снял с шеи цепь с высоким орденом Св. Михаила. Не бургомистр Бордо посетил меня, не писатель. Друг пришел дать мне советы, рассказать о себе.

Иногда в его голосе звучат нотки печали о бренности нашей человеческой сущности, ограниченности нашего разума, об узколобости наших вождей, об абсурдности и жестокости нашего времени, той благородной печали, которой его ученик Шекспир так незабываемо наделил свои любимые образы — Гамлета, Брута, Просперо.

Но вот я опять слышу его смешок: почему ты принимаешь все это так близко к сердцу? Зачем оспаривать бессмысленность и жестокость твоего времени, почему склоняешься перед ним? Ведь все это лишь едва задевает тебя, не проникает в твое сокровенное «я». Внешнее ничего не может у тебя отнять, ни в чем не может расстроить, смутить тебя, пока сам ты не позволишь ему сделать это: «L’homme d’entendement n’a rien à perdre»[272].

И пока ты уклоняешься от участия в преходящих событиях, они бессильны что-либо сделать с тобой, пока ты сам сохраняешь свою ясность, безумие времени — не настоящая беда. И даже самые скверные твои переживания, кажущиеся унижения, удары судьбы, ведь ты чувствуешь их лишь тогда, когда не можешь принять их с нужной твердостью, ибо кто иной, как не ты, даешь им оценку, определяешь их значимость, оделяешь их радостью и болью? Никто и ничто не может ни возвысить, ни унизить твое «я», кроме тебя самого, человек, оставшийся внутренне твердым и свободным, легко выдерживает даже тяжелейшее давление извне.

Слово и мудрое утешение Монтеня благотворны всегда, и особенно тогда, когда духовная свобода человека, когда согласие его внутреннего мира стеснены внешними обстоятельствами, ибо во времена смут и партийных раздоров лучшая защита личности — искренность и человечность. Для каждого, стремящегося сохранить свою независимость, все сказанное Монтенем сотни лет назад, всегда справедливо и действенно.

Кого же нам благодарить, если не тех, кто в подобные нашим бесчеловечные времена укреплял в нас человеческое, кто напоминал нам, что мы не должны потерять единственное и не подлежащее утрате из того, чем мы владеем, — наше сокровенное «я». Ибо сохраняет и увеличивает свободу на земле лишь тот, кто остается свободен сам, свободен по отношению ко всем и ко всему.

ГЛАВА 2