Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

Гдѣ больше школъ, тамъ народъ иной. Вонъ уѣздъ Нижегородскій, повыше нашего Макарьевскаго. Село Полканово, старая школа. Ни на что не обращаютъ вниманія. Тамъ на стражниковъ ужъ не надѣются, призываютъ чеченцевъ. Такіе сознательные, ухъ, — правленіе сожгли. Разбойный народъ. Мы считали: зауголъ село, а они дальше нашего ушли. Старшину и десять человѣкъ въ Архангельскъ выслали… Эхъ, кабы и нашего идола туда выслали. Я былъ бы, можетъ, на его мѣстѣ».

— Вишь, куда вы мѣтите! — сказалъ я.

— «Очень просто. Мы куражу не теряемъ. Грамотные люди. Безъ насъ въ деревнѣ тоже никуда. Счетчиковъ взять или судей. Теперь дѣла путанныя.

Одною ихнею палкой много не наработаешь. Только народъ изувѣчишь. Вонъ Полкановцы порѣзче нашего. Есть солдаты заслуженные, съ медалями. Духомъ не упадаютъ. По вечерамъ марсельезу задуваютъ. Урядникъ вылѣзать боится. Артелью поютъ… кто, какъ, нельзя узнать…

Село Анютки тоже, сундучный промыселъ, фабричные люди, другихъ взглядовъ. Ко Кресту Животворящему пять человѣкъ выходятъ. — „Грѣхъ“, — скажутъ имъ. „А ты его видѣлъ? Покажите намъ, какой онъ, мохнатый или голоспинный?“ Такіе озорники…

Весь Нижегородскій край давно въ училищахъ, а нашъ только теперь починается…

Этотъ народъ теперешній — послѣдышъ. Надо имъ дать умереть въ ихнихъ рамкахъ. Молодежь, гдѣ книжку прочтутъ, гдѣ изъ газетъ вычерпнутъ, смотришь, у нихъ по иному выходитъ.

Словъ нѣтъ, въ народѣ есть перемѣна. На фабрикахъ весь народъ молодой. Мало осталось додѣлать. Крестьянство заскорбло. Безработица теперь. Молодые домой придутъ, отцовскій хлѣбъ ѣдятъ, а раньше много зарабатывалъ. Вотъ и начнутъ старики пилою пилить: „Что, мало было? Испортили все. Отцовское ѣдите!“. — Они напротивъ скажутъ, склока пойдетъ.

Мы тоже дѣлаемъ, что можемъ. Я книжки читать даю, Щедрина соціалистическія сказки: „Какъ пропала совѣсть“, „Дикарь помѣщикъ“. Говорить станешь, частью духовенство задѣнешь, о религіи пустишь волынку. Они приходятъ въ столбнякъ. Отецъ говоритъ: „Какъ можно въ постъ пить чай съ молокомъ? Ты Бога не признаешь“. — „Сами себя не ѣшьте, говорю. — А я вотъ ѣсть разрѣшаю“… Писаніе приведу, текста изъ псалмовъ: „Заповѣдь Христа короткая: Любите ближняго. А мы дѣлаемъ заповѣди съ постомъ, съ масломъ“… Пущу имъ философію Льва Толстого…

О правительствѣ зайдетъ. Крестьяне говорятъ: „Ничего не сдѣлать, начальства не осилимъ. А безъ начальства тоже нельзя.“ Скажешь имъ: „Что жъ намъ съ урядниками легче?“ Такъ оно вотъ и катится помаленьку.

Вотъ грамотность продвинется, черное по бѣлому. Поймутъ, легче будетъ.

При мирномъ ходѣ лѣтъ двадцать. Мы плавали поверху съ жиромъ, теперь сѣли на дно, въ холодную воду. Хоть близокъ локоть, да не скоро укусишь…»

7. Во градѣ Кислоградѣ

Передъ самымъ отъѣздомъ изъ Петербурга я получилъ сперва письмо, потомъ телеграмму. И то и другое было изъ Кислограда. Письмо было написано на бланкѣ съ заголовкомъ: Лучшія резиновыя галоши. Плащи. Зонтики.

Пониже было напечатано болѣе мелкимъ шрифтомъ:

Торговля книгами и газетами.

Еще ниже была, приписка отъ руки:

Секретарь театральнаго кружка.

Письмо просило: «Ради Бога, пріѣзжайте къ намъ прочесть какую-нибудь лекцію. У насъ скука смертная и денегъ совсѣмъ нѣтъ».

Мнѣ даже неловко стало. Какъ будто отъ одного петербургскаго литератора можно сразу добыть и хлѣба и зрѣлищъ…

Телеграмма была еще энергичнѣе:

«Пришлите немедленно программу лекцій, назначьте день. Мы согласны на всякія условія. Надежды на разрѣшеніе нѣтъ почти никакой».

Признаюсь, когда я прочиталъ послѣднюю фразу, у меня отлегло отъ сердца, и я рѣшилъ, что по дорогѣ непремѣнно заѣду въ Кислоградъ.

Какъ водится, я перепуталъ адресъ и два раза прошелся по улицѣ безъ всякаго толку. Потомъ я увидѣлъ зеркальное окно и въ окнѣ большой прейскурантъ издѣлій фирмы «Проводникъ» съ огромной галошею въ центрѣ. Подъ прейскурантомъ скромно лежали двѣ декадентскія книжки, и, какъ будто на смѣхъ, на обложкѣ было клеймо: издательства «Оры» съ вѣнкомъ и треугольникомъ «штемпелеванной галоши». Дальше помѣщались: одинъ сонникъ, два письмовника, новая игра «Винтъ Буланже», куплеты Пушкина, не Александра Пушкина, а какого-то Ѳедора Пушкина, торбаниста; Шерлокъ Холмсъ, Натъ Пинкертонъ, Никъ Картеръ, и такъ далѣе, безъ конца.

Я, не колеблясь, вошелъ въ магазинъ, спросилъ хозяина и назвалъ свое имя.

Но онъ замахалъ на меня руками:

— Тсс!..

Онъ вышелъ изъ-за конторки и подошелъ ко мнѣ на цыпочкахъ.

— Вы секретарь театральнаго кружка? — спросилъ я.

— Ради Бога!..

Онъ опять зашипѣлъ, сердито и испуганно, какъ гусь. Мнѣ стало досадно.

— Да что у васъ, родильница, что ли?

— Не родильница, а обыскъ, — сказалъ злосчастный секретарь.

— Обыскъ, гм…

Я пощупалъ рукою боковой карманъ. Паспортъ былъ на мѣстѣ. И также бумажникъ. Въ бумажникѣ были два разрѣшенія на чтеніе лекцій въ Петербургѣ. Я вожу ихъ съ собою вмѣсто талисмана, они дѣйствуютъ лучше паспорта.

— Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день, обыскъ…

— Только что ушли, — шепнулъ театральный секретарь.