Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

— Я не могу пустить васъ на прежнее мѣсто. Я знаю, какъ вы работали, не жалѣли себя, и какъ населеніе васъ любитъ. Но именно поэтому мы не можемъ васъ допустить. Намъ этого ничего не нужно. У насъ наладилось успокоеніе, все такъ хорошо, съ земствомъ, съ полиціей. Вы намъ все испортите. Даже если молчать будете, то ваше молчаніе будетъ означать, что вы не согласны съ нами. Населеніе будетъ васъ понимать, это само собой разумѣется…

Слова эти подлинныя и были сказаны при свидѣтеляхъ. Губернаторъ человѣкъ прямой и стѣсняться не хочетъ.

Вернусь, однако, къ священникамъ. Я встрѣтилъ одного минувшимъ лѣтомъ на волжскомъ пароходѣ. Это былъ отецъ Александръ Ивановъ изъ Хлѣбенскаго уѣзда. Имя его въ свое время обратило на себя вниманіе. Онъ сказалъ однимъ изъ первыхъ скорбную проповѣдь по поводу манчжурской эпопеи. И потомъ въ числѣ пострадавшихъ онъ тоже былъ однимъ изъ первыхъ.

Отцу Александру Иванову 63 года отъ роду. Онъ бѣдно одѣвается, лицо у него кроткое, сѣдая борода. Онъ съ виду похожъ на образъ Николая Чудотворца съ старинной иконы. Но голосъ у него нервный. Когда внезапно раздался свистокъ парохода, онъ вздрогнулъ.

— Головокруженіе у меня было въ тюрьмѣ., — объяснилъ мнѣ отецъ Александръ, — съ тѣхъ поръ все вздрагиваю.

Этому старому священнику пришлось сидѣть въ тюрьмѣ совсѣмъ безвинно; судъ оправдалъ его.

Я думаю, іереи и епископы, которые выходили на волю изъ римскихъ тюремъ послѣ Деція или Діоклетіана, тоже бывали и нервны, и разстроены, и скорбны.

Отецъ Александръ Ѣхалъ въ трюмѣ, въ третьемъ классѣ. Мнѣ стоило труда вызвать его на палубу. Мы сѣли въ общемъ залѣ пить чай, но и тутъ оказалась новая трудность.

— Я съ молокомъ не пью, — сказалъ отецъ Александръ, — сегодня середа.

За чаемъ мы постепенно разговорились.

— «Я стараго духовнаго роду, — говорилъ отецъ Александръ, — отъ отцовъ и отъ дѣдовъ. Служилъ въ своемъ селѣ тридцать пять лѣтъ священникомъ, да отецъ мой тоже служилъ тридцать пять лѣтъ. Тамъ я родился и выросъ. Считаю, что избранъ на свое мѣсто, ибо назначенъ по просьбѣ прихожанъ.

Вначалѣ порывался учиться, но отецъ сталъ молить меня. Теперь я думаю, что не безъ пользы, если пошелъ и по этому пути. Доля наша — тяжелая доля. Я женился, овдовѣлъ тридцати трехъ лѣтъ, жена умерла родами, акушерки не было. Осталось четверо дѣтей, два сына и двѣ дочки. Пришлось всѣхъ самому поднимать на ноги. Я былъ и нянькой и мамкой. Одинъ добрый господинъ пожертвовалъ намъ кровать, широкую такую. Такъ поперекъ всѣ и спали. Дѣти спорятъ. Одинъ говоритъ: „Я возлѣ папы“; другой говоритъ: „Я возлѣ папы“. Пришлось очередь завести.

Потомъ выростилъ, поднялъ на ноги. Двое сыновей врачами стали. Дочерей замужъ выдалъ за поповъ. Старшій сынъ сталъ земскимъ врачомъ, привыкъ жить въ деревнѣ, самъ сѣно косилъ и босикомъ по полю ходилъ.

Приходъ нашъ бѣдный, но я его устроилъ. Сначала получалось доходовъ шестьсотъ рублей, а потомъ до полутора тысячъ.

Все же, когда высылали меня и пришлось распродаваться, то за всѣми расходами осталось у меня на сберегательной книжкѣ — одинъ цѣлковый…

Я завелъ учрежденія, попечительства о бѣдныхъ и о сиротахъ. По міру никого не отпустили, пособія при нуждѣ выдавали, ссуды безплатныя. Училище устроилъ. Сынъ мой ясли основалъ для страднаго времени. Въ первый годъ было двадцать ребятишекъ, во второй годъ сорокъ ребятишекъ. Библіотека была. Теперь все прахомъ пошло.

Сынъ мой жилъ вмѣстѣ со мной. Земство устроило пунктъ въ пятнадцати верстахъ отъ нашего села. Врачъ жилъ въ Хлѣбенскѣ и наѣзжалъ въ села. Я былъ гласнымъ уѣзднымъ и предложилъ управѣ устроить пунктъ въ нашемъ селѣ, а я дамъ квартиру сыну. У нихъ двѣсти рублей сберегалось. Такъ мы поселились вмѣстѣ, сами хлѣбъ убирали. Жили гнѣздомъ. Сосѣдніе священники говорили: „Да вы толстовцы какіе-то. Отецъ косы отбиваетъ, врачъ коситъ, жена ворошитъ“. Меня знали. Я проповѣди говорилъ не по книжкѣ, а отъ собственнаго сердца. Сына тоже знали. О немъ говорили: сердечный врачъ.

Мы все пробовали вводить: скотоводство улучшали, завели ярославскую породу, травосѣяніе, ленъ, даже машины для уборки выписали. Крестьяне хоть туго, да перенимали. Теперь и льну и клевера много больше, чѣмъ раньше было. Все это пришлось нарушить и уйти.

Мои прихожане хорошо относились къ намъ, но были тутъ другіе, даже не изъ моего прихода Заринъ землевладѣлецъ, бывшій курскій полицеймейстеръ, уволенный потомъ, — помните, о немъ въ газетахъ писали. Еще одинъ мѣстный помѣщикъ. Раньше съ моимъ сыномъ былъ на ты, все спорили. Потомъ, какъ обострилось, онъ сталъ доносы писать на прежняго друга… Еще сыщикъ одинъ, двадцать семь лѣтъ служилъ въ охранномъ отдѣленіи, уволили его за пьянство. Еще Огневъ, торговецъ, лѣсомъ торговалъ. Мнѣ приходилось изобличать его за казнокрадство. Они подсиживали насъ.

Когда вышелъ манифестъ, я сказалъ крестьянамъ, что, если угодно, устроимъ совѣщаніе о вашихъ нуждахъ. Устроили въ волостномъ правленіи. Въ сосѣдней комнатѣ сидѣли черносотенцы. Одинъ торговецъ, мѣщанинъ, вбѣжалъ, кричитъ: „Не надо намъ никакихъ манифестовъ. Всѣмъ довольны“. Но прихожане вывели его.