Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

— «Есть такой старый разсказъ, — сказалъ театральный секретарь. — ѣхали двое въ телѣгѣ, колеса есть, а чеки забыли заткнуть. Одно колесо соскочило. Одинъ говоритъ другому: Утѣшь меня, придумай что-нибудь. — „Хорошо, я придумаю. У шарабана два колеса, а у насъ три. Полтора шарабана“. — Поѣхали дальше. Еще колесо соскочило. — „Теперь шарабанъ!“ Еще дальше. Третье колесо соскочило. — „А теперь что?“ — „Сани бываютъ безъ колесъ. У насъ одно колесо лишнее“».

Онъ остановился:

— У насъ въ Кислоградѣ теперь сани, ѣзда безъ колесъ, — сказалъ онъ въ заключеніе въ видѣ морали.

Мораль была неутѣшительная.

— Какъ же вы теперь жить будете? — спросилъ я.

— Теперь мы надѣемся на разъединеніе власти. У генерала съ полковникомъ ссора вышла, я вамъ докладывалъ. Все-таки будемъ ходить отъ Понтія къ Пилату…

— Что же, — подтвердилъ я, — и это шансъ. Дастъ Богъ, будете жить.

— Дастъ Богъ, — машинально повторилъ секретарь. — Но если бы чертъ помогъ, и черта позвали бы!..

Онъ сразу замолкъ и какъ будто осѣкся.

— Главное дѣло, забыть не можемъ, — прибавилъ онъ упавшимъ голосомъ.

— Напрасно, — сказалъ я нравоучительно. — Иное пора забывать. Всякому овощу свое время. Будьте по-старому…

— Не можемъ забыть, — категорически повторилъ секретарь. — Кажется, завяжи насъ въ сумку, не будемъ по-старому. Въ ступѣ истолки — все будемъ помнить. Дни свободы… Высунули голову изъ грязи. Какой намъ тогда погромъ закатили!..

— Вотъ что вамъ припомнилось, — сказалъ я съ удивленіемъ. — Развѣ вы бы хотѣли повторенія?

— Что же, — сказалъ секретарь. — Все-таки мы были, какъ говорятъ дипломаты, воюющая сторона.

Я промолчалъ. Мнѣ вспомнился одинъ изъ раннихъ дней нашей юной конституціи и громкій кличъ газетчиковъ: «Ужасное преступленіе въ городѣ Твери. Разгромъ городской управы»… Хороша воюющая сторона…

— Не все же погромъ, — сказалъ секретарь. — Я помню, было собраніе въ честь возвращенныхъ; вмѣстѣ съ господиномъ полицеймейстеромъ. Сборная шапка пошла по рукамъ. Господинъ полицеймейстеръ собственный рубль положилъ. А теперь онъ подписываетъ временныя правила…

Онъ замолчалъ и посмотрѣлъ на меня долгимъ, безконечно долгимъ взглядомъ. Онъ былъ весь, какъ живая плакучая ива.

— Высунули голову изъ грязи и опять въ грязь. Лучше вовсе бы не было. Не можемъ забыть…

8. Священникъ

Въ послѣдніе три года мнѣ приходилось встрѣчать много священниковъ прогрессивнаго направленія. Разные были межъ ними, — сѣверяне, какъ Тихвинскій, и южане, какъ Іона Брихничевъ, сѣдые старики, какъ Владимирскій, и молодые, какъ Брилліантовъ. Умѣренные и крайніе лѣвые, даже эсъ-эры… Были одни, доведенные гоненіемъ до нервнаго разстройства, какъ, напримѣръ, Введенскій изъ Владивостока, и другіе, безстрашные аскеты, упорные, непокладистые, въ стилѣ протопопа Аввакума. Помню, одного друзья прозвали «максималистомъ въ рясѣ». Я могъ бы назвать многіе десятки именъ. Григорій Петровъ, Афанасьевъ и Огневъ, Кутузовъ, Мирецкій, Серебрянскій. Всѣхъ и не перечтешь.

Почти всѣ эти священники подверглись опалѣ, сидѣли въ тюрьмахъ и въ монастыряхъ, были разстрижены или лишены приходовъ.

Отъ одного изъ нихъ я недавно получилъ письмо въ отвѣтъ на мою открытку, поздравлявшую съ праздникомъ. Послѣ многихъ мытарствъ онъ успѣлъ поступить вольнослушателемъ въ захолустный университетъ. Онъ писалъ мнѣ такъ:

«Спасибо вамъ за ваше обращеніе ко мнѣ: „Батюшка!“ Здѣсь я для всѣхъ только Василій Ѳедоровичъ, свѣтскій человѣкъ, но вы угадали то, что я берегу отъ чужого глаза, — мое внутреннее, мою душу. Да, я былъ простымъ, но искреннимъ сельскимъ батюшкой. Такимъ желаю оставаться, если не предъ людьми, то предъ Богомъ, до могилы. Не консисторскимъ перьямъ погасить огонь благодати Святого Духа, зажженный во мнѣ святителемъ церкви при рукоположеніи. Но не буду продолжать. Тяжело раскрывать глубокія раны своими же руками. Да и несуразно какъ будто. Медикъ-естественникъ, а въ душѣ искренній священникъ. Видно ужъ я очень неладно скроенъ. Каждая новая лекція для меня предметъ благоговѣнія передъ величіемъ Творца. Начинается новая полоса моей жизни, исполняются мечты моей юности получить высшее образованіе. Поздновато какъ будто въ 47 лѣтъ. Но если не выйду врачемъ-медикомъ, все же надѣюсь получить душевное удовлетвореніе. Спасибо профессорамъ, лекціи читаютъ объективно, не задѣвая моихъ религіозныхъ чувствъ.

На дняхъ жду къ себѣ семью. Жить трудно. Съ семьей, съ учащимися дѣтьми. Нѣтъ ли у васъ въ Питерѣ мецената или золотыхъ розсыпей?..

Съ глубокимъ почтеніемъ священникъ въ тужуркѣ…» (такой-то).

Такъ чувствуютъ и говорятъ пострадавшіе, изверженные вонъ. Тѣ, которые уцѣлѣли, притихли, молчатъ. Впрочемъ, тамъ, въ глуши деревенскихъ приходовъ, они тоже разговариваютъ.

Слово — это такая сила, которая вырывается наружу даже противъ воли. И если иные молчатъ, то населеніе знаетъ, о чемъ именно они молчатъ. Ибо, какъ говорилъ одинъ поволжскій губернаторъ моему знакомому, не священнику, а земскому врачу: