Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

— Что же, вы боитесь, что они назадъ вернутся? — спросилъ я, какъ будто въ шутку. Въ сущности мнѣ тоже было страшно.

— Все утро просидѣли, — вздохнулъ секретарь. — Приставъ у насъ новый.

Несмотря на его волненіе, я увидѣлъ по его лицу, что они не вернутся…

— А нашли что-нибудь?

— Новый, ревностный, — вздыхалъ секретарь, — онъ Каутскаго нашелъ… Я полтора ведра Каутскаго въ печкѣ спалилъ…

Я ничего не понялъ.

— Какъ это вы мѣрите Каутскаго ведрами?

— Что подъ руку попадетъ, тѣмъ и мѣримъ, — сказалъ секретарь. — Была брошюра Каутскаго, отъ дней свободы. Мое изданіе. Въ двухъ старыхъ ведрахъ…

— Позвольте, — сказалъ я. — Вы говорите, сожгли.

— Да, спалилъ.

— А онъ, говорите, нашелъ?

— Да, нашелъ.

— Я не понимаю… Что же онъ сказалъ, по крайней мѣрѣ?

— Сказалъ: «Жгите эту дрянь. Такъ ей и надо»… А я берегъ… Жалко.

— Чего жалѣть, — сказалъ я въ утѣшеніе, — все равно — спроса не было.

Онъ покачалъ головой: — Все-таки память!.. Я ему говорилъ: «Я думалъ, вы книжки ищете». — «Не книжки, — говоритъ, — я васъ самихъ ищу». Зачѣмъ вы попали подъ нашъ перекрестный обстрѣлъ?..

— Да, — сказалъ я и почесалъ въ затылкѣ. Его волненіе было для меня понятно. Въ воздухѣ пахло гороховымъ пальто.

— А что такое скрестилось? — полюбопытствовалъ я.

Онъ махнулъ рукой.

— Я почемъ знаю? Теперь все скрестилось, спуталось. Ничего не разберешь. Взяли недавно купца по эс-эровскому комитету. А онъ говоритъ: «Зачѣмъ мнѣ идти противъ существующаго строя? У меня закладныхъ до ста тысячъ рублей»…

— Какъ же они васъ не забрали? — спросилъ я довольно неделикатно.

— За что же меня забирать? — сказалъ секретарь. — Я ничего не сдѣлалъ. Такъ и полковнику скажу. Онъ человѣкъ сообразительный. Пойметъ…

Мы помолчали.

— Острый человѣкъ, — началъ опять секретарь. — У насъ, какъ полагается, помпадуръ и при немъ помпадурша. Онъ пріѣхалъ къ ней съ визитомъ. Посидѣлъ и говоритъ: «Я знаю, вы его превосходительству приходитесь немножко съ лѣвой стороны, но я ничего противъ этого не имѣю. Когда я служилъ въ полку, нашъ полковникъ тоже приспособилъ себѣ такую пышечку, кралю, танцорку; она все ножками этакъ выдѣлывала. И представьте себѣ, ее всѣ приглашали»…

— Ого, — сказалъ я. — И сошло?

— Поневолѣ сойдетъ, — проговорилъ секретарь, — только потомъ истерика была..

Я постоялъ въ нерѣшительности, затѣмъ подошелъ къ двери и посмотрѣлъ вдоль по улицѣ, сперва влѣво, потомъ вправо.

Гороховыхъ пальто не было видно.

— А, все равно!..

Я вернулся въ лавку, взялъ стулъ и твердо и демонстративно усѣлся передъ конторкой.

Театральный секретарь сѣлъ рядомъ со мной на конторку.

— А какъ у васъ насчетъ лекціи? — спросилъ я, признаюсь, не безъ лукавства.

Театральный секретарь вздохнулъ тяжелѣе прежняго.

— «Генералъ у насъ тоже острый, — сказалъ онъ. — Одинъ земскій служащій, — не утверждали его, а онъ человѣкъ бѣдный, — пошелъ хлопотать:

— Что же я такое сдѣлалъ?

— А крестъ у васъ есть?.. — И сталъ ему разстегивать рубашку.

— Есть, ваше превосходительство! — И показалъ крестъ.

— Ну, ладно, идите, я сегодня подпишу бумагу».

— И вамъ тоже подписалъ? — вставилъ я.

Секретарь покачалъ головой. — «Какое подписалъ? Ходилъ къ нему депутатъ Думы, кадетъ, мирнообновленецъ, словомъ сказать, человѣкъ порядочный, пожелалъ остаться членомъ земской управы для тридцати-лѣтняго юбилея, съ подлежащаго разрѣшенія.

„— Дозвольте спросить: какой вы партіи?“

Депутатъ помялся: — Я октябристъ.

А генералъ говоритъ: „По-моему, кадеты и октябристы — все та же мразь. Запишитесь въ союзъ русскаго народа. Единственная порядочная партія“.

— Но какъ же насчетъ лекціи? — настаивалъ я.

— Ходили мы. Онъ насъ принялъ стоя.

— Кто вы такіе? Я васъ не знаю.

— Мы, ваше-ство, члены театральнаго кружка». — А онъ говоритъ: — «Я, знаете, не признаю искусства. Самое пустое занятіе. И никогда не хожу въ театръ.

Конечно, вреда вы не принесете, но и пользы тоже. Идите себѣ. Я васъ закрывать не буду»…

— Ловко, — сказалъ я одобрительнымъ тономъ. Грѣшный человѣкъ, — я люблю быстроту и натискъ.

— «У насъ тоже многіе одобряютъ, — подтвердилъ уныло секретарь. — Говорятъ: — Онъ человѣкъ прямой, объявляетъ просто: „Иду на вы“, въ родѣ Святослава. — „Я васъ сокрушу, я васъ съѣмъ“. Мы, молъ, не хотимъ, чтобы его убрали, назначатъ другого — еще хуже. Вонъ рядомъ, въ провинціи Вышнегородской, начальникъ любезный, мягко стелетъ, да жестко спать. Только дамы въ восторгѣ, даже либеральныя. Дали ему прозвище: „Черносотенная конфетка“».

— Какъ же насчетъ лекціи? — спросилъ я снова.

— О лекціи мы и не заикаились. Ушли поскорѣе. Чиновникъ тутъ былъ особыхъ порученій. Даже ему неловко стало. Когда генералъ прошелъ, онъ наклонился ко мнѣ и говоритъ въ утѣшеніе: «Ничего. Въ девятьсотъ-первомъ году еще хуже было».

— Правда, — согласился я. — Въ девятьсотъ-первомъ году, дѣйствительно, было хуже.

— Я то же самое чиновнику сказалъ: «У насъ, говорю, теперь ѣзда безъ колесъ»…

— Какая ѣзда?