Том I

Вот вчера во французском критическом фельетоне я наткнулся на фразу, пожалуй, случайную, но верную и страшную – об «умирании произведений», – и, как примеры, с некоторой осторожностью были названы «Песнь о Роланде» и «Эмиль». Мне сразу вспомнились прежние наши споры, когда я высказывал нечто похожее и называл произведения куда более громкие и всеми любимые, а вы, со свойственной вам тогда презрительной ко мне неприязнью, говорили о моем «кощунстве», о желании «быть своеобразным и поражать», об отсутствии у меня отклика на всё величественное, о «страхе перед всяким величием» и даже – о мелкой моей недобросовестности: «Про каждую книгу решать – устарела – это чересчур легкий способ подчеркивать свою современность». О, как насмешливо и злобно вы растягивали слово «современность»: я от обиды, от внезапно возникавшей мстительности – с улыбкой превосходства, столь вами ненавидимой – выдавал эти мысли за свои, за что-то, мне одному (мне единственно умному) понятное, за какое-то свое перед всеми, да и перед вами, необычайное торжество. Между тем подобные мысли, когда-то, по чужому намеку или указанию, меня поразившие и сегодня в газетной статье лишний раз случайно подтвержденные – эти мысли давно сделались навязчиво мне близкими. В различные времена меня преследовал ряд сходных наблюдений и страхов – в каждое данное время о чем-нибудь одном, – и все эти «мании» одинаково вызывались неудовлетворяемой жалостью к людям, вечной невозможностью отвести несправедливость и помочь. Так, в детстве, гимназистом, однажды я услыхал, что какой-то малознакомый господин «тиранит жену» – это надолго меня возмутило, заставило искать жестокость и насилие в самых невинных, в самых шутливых поступках всякого мужа с женой: обычное остроумничанье мне стало казаться издевательством, похлопывание по плечу – «проявлением власти», каждый муж представлялся непременно «тираном», я с ужасом воображал, что происходит у супругов вдвоем – и действительно нередко видел самоуправство и женское отчаяние там, где другие ничего не замечают. Затем, после первых женщин, после той радости, того разрешения, которое они давали, после откровенного разговора с некрасивой и немолодой барышней, мне восхищенно завидовавшей, я вдруг проникся жалостью, сознанием неравенства и какой-то своей вины перед многими сверстницами, перед старшими их сестрами, взволнованно ожидающими замужества (и будто бы всегда помнящими, что «теряется их лучшее время»), перед такими, как моя собеседница, безнадежными старыми девами, перед всеми, у кого не бывает мне доступной, блаженно-успокоительной радости. Теперь, кажется, изменились нравы (или я огрубел и занят другим), но тогда меня это – не смейтесь – мучило и лишало какого-то права (в прямолинейной моей наивности) пользоваться мужской ненаказуемостью и свободой, приводило к постоянному самосгрызанию – впрочем, бесцельному и бездейственному. Впоследствии бывали у меня иные – от чрезмерной совестливости – разнообразные «мании», иные длительные порывы возмущения и грусти (и я бы сделался социалистом, если бы всякое мое возмущение не соединялось с уверенностью в собственном бессилии и беспомощности) – в последние месяцы или годы меня преследует именно мысль о конечности, о несомненном умирании того, чем мы восхищаемся, что мы считаем, вернее, хотим считать бессмертным, что является, в сущности, лишним доказательством человеческого стремления ухватиться за какой-нибудь (хотя бы заведомо-иллюзорный) «кусочек вечности» среди шаткой и преходящей земной жизни. Но вы оспариваете мои слова (как видите, не торжествующие и не самодовольные) совсем не по настроению, в них выраженному, а по самому их существу, вы назовете тысячелетние книги, картины «общепризнанно-бессмертных» творцов. Но прислушайтесь, присмотритесь также и к себе: не случалось ли вам от упорства, от нечаянной удачливости – находить обобщение, вам же казавшееся открытием, новизной, вас вдохновенно радовавшее и как бы окрылявшее, – и затем, после многих дней, разочаровываясь, убеждаться, что ваше «открытие» не опровергнуто, но незаметно тускнеет, особенно если было вслед за ним другое, с ним как-нибудь связанное или на него похожее. Последнее непременно в себе заключает сгусток, «душу» открытия предшествовавшего (и стольких еще предшествовавших, забытых или незабытых), непременно оказывается более, чем они, исчерпывающим – и подобное неминуемое «первенство последующего» превращается для каждого из нас в суровый и страшный закон, переносится из опыта личного в общий – на тот (не только воображаемый) «интеллектуальный поток», который словно бы опоясывает землю и словно бы в себя вобрал все трудные, героические, иногда смертельно-опасные открытия и усилия – и в этом, еле нами постигаемом, надчеловеческом, надземном полете по-странному очевиден жестокий «закон» (что последующим продолжено, улучшено и в конце концов вытеснено предыдущее), – и вот, как мальчик перед неправедностью, перед условностью и ложью взрослых людей, я не могу успокоиться и навязчиво-горько осуждаю смешное, неисправимое наше самохвальство, и в то же время я переполнен жалостью к напрасным подвигам и напряжению, к удачам, казавшимся ослепительными и постепенно превратившимся в пустые, мертвые, о чем-то давно превзойденном по-старчески напоминающие слова.