Том I

Вы, пожалуй, мне возразите, что сейчас, когда «всё идет удачно и гладко», не стоит вспоминать старого, что вряд ли оно вернется, а главное, теперь хорошо, и не стоит этого хорошего портить. Но у меня всегда есть стремление как-то обеспечить уже достигнутое – душевное спокойствие, дружбу, любовь, – договорить поучительно-решающие слова, заставить своего союзника «культивировать» установленные у нас отношения, точно в своей непоколебимой верности я убежден и ее возвожу в пример, и меня каждый раз поражает, до чего мои союзники легкомысленны, непоследовательны, близоруки, я хочу, пока еще не поздно, докричаться до их сознания, и мне это неизменно не удается. Вот и сейчас – из-за Риты и Шуры – мы оба взволнованы каким-то предчувствием беды или опасным воспоминанием о себе и оба безмерно дорожим нашей крепкой спасительной связанностью, и мои слова о злопамятности, об охлаждении, о возможной потере или уходе вас могли бы задеть, как никогда вас прежде не задевали, и вы даже себя упрекаете за напоминаемые вам «измены», меня жалеете и во всем признаете правым (и лишь из гордости ничего не скажете), но того, что действительно было, моих мучений, сгустившегося внезапно, готового вернуться моего недоверия вы просто не знаете и узнать не сможете: ведь не вас это мучило, а меня. Но если чего-то основного вы и теперь не слышите и не видите – теперь, в часы и дни нашей необычайной умилительной близости, – то чего же мне требовать и ждать, когда вас хотя бы временно что-нибудь постороннее отвлечет и когда на время забудутся теперешние счастливые дни, взаимные наши обещания и благодарность. Я иногда стараюсь понять, общая ли это черта или ваша – безостановочная смена забвений, стремительность, с которой вы забываете наши размолвки, если снова у нас ладится, и доброе согласие, если вы заняты иным, причем – разрушая, казалось бы, незыблемое согласие – вы как-то обезоруживающе наивны и жестоки. Боюсь, что и мне это свойственно (вероятно, в меньшей степени, нежели вам), что так же и я не вижу, не помню своих ошибок, что и у вас против меня имеются трудно прощаемые и неизвестные мне обиды. Подобные недоразумения тем возможнее, чем больше случайных у нас друзей, чем с ними теснее и ближе мы сходимся, и нередко мне хочется вас просить, чтобы вы легкомысленно меня не втягивали в какой-то нелепый, ненужный нам круг, со всеми этими сомнительными, вроде Шуры и Риты, неясными, неверными, ничтожными людьми, я, в сущности, желал бы до конца нашей молодости на многие годы с вами запереться вдвоем, щадя свою, да и вашу столь повышенную уязвимость, я желал бы один – зато безгранично – вас баловать и как-то предохранить нашу, нам предназначенную безукоризненность от горечи, от ссор, от неизбежного чужого вмешательства. Пожалуй, есть и другой способ себя (или нас обоих) от чего-то невыразимо-страшного оберечь – стараться о вас думать лишь поэтически-чисто, и постепенно у меня появилась такая острая потребность в вашей, конечно, нереальной и старомодной «чистоте», что я никогда (при всей вашей беспредельной для меня соблазнительности) себя не допускаю до грубых о вас мыслей и пытаюсь отогнать невольные навязчивые видения. Мне самому смешна очевидная шаткость этого способа борьбы с вашей давней неимоверной властью, с неустойчивостью моего около вас положения, но как-то я должен бороться, противодействовать, готовиться к очередному удару, которого надо опасаться ежеминутно и с самой неожиданной стороны. И если вы когда-нибудь и прочитаете эти записи или я выскажу вам предостерегающие эти слова, ничто у нас не изменится и ничего предотвратить не удастся: бывают ясные, установившиеся к нам отношения, не поддающиеся никакому нашему воздействию – их можно еще (и то незначительно) облагородить, смягчая внешнюю, чересчур обнаженную их неровность, однако и видимостью, наружным благообразием отношений не следует нам пренебрегать, чтобы только избавиться от постыдной и назойливой боли, все-таки наполовину устранимой.

Вы пришли с ошеломительной и страшной новостью, решив мне ее сообщить немедленно, смело и прямо, рассчитывая и на мою безбоязненную внутреннюю устойчивость, в то же время мне сочувствуя и за меня страдая:

– Должна вас очень огорчить, на днях приезжает Сергей Николаевич.