Том III. Новый ренессанс

«Вот добросовестный историк, у которого, по-моему, с большей точностью чем у кого бы то ни было можно узнать истинную сущность событий его времени; к тому же в большинстве из них он сам принимал участие, состоя в высоких чинах. Совершенно невероятно, чтобы он из ненависти, лести или честолюбия искажал факты; свидетельством тому его независимые суждения о сильных мира сего и в частности о тех, кто выдвигал и назначал его на высокие посты, как например о папе Клименте VII… О каких бы людях и делах, о каких бы действиях и замыслах он ни судил, он никогда не выводит их ни из добродетели, ни из благочестия и совести – как если бы этих вещей вовсе не существовало – и объясняет все поступки, какими бы совершенными они ни казались сами по себе, либо какой-нибудь выгодой, либо порочными побуждениями»[336]. Эта запись Монтеня на книге Гвиччардини констатирует подчеркнутое неверие итальянца в действенность добрых желаний. Оно еще больше бросается в глаза у Макиавелли. Не надеясь на благие намерения, Макиавелли и Гвиччардини ждут и требуют от человека мужества, virtus, добротности, силы, упрямства, чего-то вроде упрямой строгости, ostinato rigore, их соотечественника и современника Леонардо да Винчи.

У Данте, их общего авторитета, мужество приходит на помощь, когда благодать любви тускнеет, подкрепляя ее и восстанавливая благородство человека (Пир IV, Канцона 3, 12–13). История стоит на доблести. Римлянам потребовалась величайшая добротность, grandissima vertude, чтобы выиграть в состязании народов и получить от Бога приз первой нации (IV 11). Эта ставка на virtus проходит без изменения через весь Ренессанс, как и понимание благородства в смысле мужества с презрением к богатству и наследной родовитости. Virtus это вкладывание всего себя в поступок. Решающим и важным оказывается то конкретное, что ты делаешь здесь и теперь. Лорд Болингброк в начале XVIII в. одобряет Гвиччардини, предостерегающего от опоры на исторические примеры (сопоставления). Тот же Болингброк называет главную проблему гаснущего Ренессанса. «Макиавелли… совершенно справедливо указывает… что один и тот же правопорядок, благоприятный для упрочения свободы, пока народ еще не развращен, оказывается неблагоприятным и даже пагубным для свободы, когда народ уже развратился». Подорваны дух и характер народа[337], у свободы не осталось почвы.

Только кажется, что Данте плачет по своей стране почти так же, как люди XVI века. «О несчастная, несчастная родина моя! какая жалость к тебе охватывает меня всякий раз когда читаю, всякий раз когда пишу что-то относящееся к гражданскому правлению… Увы, зловредные и злородные (malnati), вы разоряете вдов и сирот, грабите менее властных, воруете и захватываете чужое достояние; а из него устраиваете пиры, дарите лошадей и оружие, одежду и деньги, надеваете дивные платья, строите дивные здания и думаете, что проявили щедрость!.. Не иначе надо смеяться, тираны, над вашей благотворительностью, чем как над бандитом, который привел бы в свой дом званых на обед, а на стол постелил покрывало, украденное с алтаря, еще со священными знаками, и думал бы, что никто ничего не заметит» (IV 27).

После Савонаролы библейские инвективы не звучат. Макиавелли говорит тоном, который будет шокировать как безнравственный сознание, не прошедшее через жесткий ренессансный опыт городской свободы. Характерным образом Болингброк с позиций европейской христианской гуманности осуждает Макиавелли, который «так и не поднялся до главного и единственного соображения, которое должно было бы прежде всего побудить хорошего государя поступать таким образом (оберегать свободу), – что в том состоит его долг, который по одним законам предписан ему Богом, а по другим его народом». Но вчитавшись он догадывается, что Макиавелли строит стратегию для ситуации крайнего упадка, и примиряется с ними. «Если народом овладевает дух продажности, то… самые отъявленные, бездарные, неуклюжие, беспардонные, отвратительные, распутные и ничтожные негодяи, наделенные властью, вместе с толстосумами вполне справятся с несложным делом уничтожения свободы… По мнению Макиавелли, правопорядок тогда надо изменить, а конституцию приспособить к новым, порочным повадкам новых, порочных людей»[338].