Том III. Новый ренессанс

Невыносимость свободы духа для массы была еще раз продемонстрирована Реформацией. Ранние реформаторы, Гус, Уиклиф, Савонарола еще старались напоминать о евангельской свободе, о верховенстве любви. Но социологически актуальнее теперь было насаждение элементарной нравственности в массах. Нельзя было спокойно смотреть на сексуальные эксцессы. Возрожденное было Лютером в XVI веке сознание крайней ответственности свободы и возлагаемого ею творческого долга опять было вскоре перетолковано в серию более или менее внешних моральных предписаний. Очень быстро, уже у Кальвина «жизнь во Христе» уступила место щепетильному нравственному нормированию. Кальвину, столкнувшемуся с вопиющей массовой безнравственностью, пришлось заниматься черновым делом так же, как ранней церкви, естественно реагировавшей сперва на распущенность римлян, потом на дикость варваров.

Конъюнктурная уступка морали превратилась в норму. «Сегодня, как уже и при Константине, богословие выходит на сцену после того как высказались политики и моралисты, ради обоснования их решений и очистки совести, ради подтверждения своей христианской принадлежности. Коль скоро такое случилось, содержание веры становится идеологией».

Тяжелым грузом морализация легла на женщин, которые по своей мягкости и душевности понесли на себе преобладающую часть запретов. Подчиненное положение женщин в «христианском» обществе обычно оправдывают двумя-тремя случайными евангельскими изречениями. Однако повышенную строгость правил, наложенных апостолом Павлом на женщин в сравнении с мужчинами, Эллюль объясняет именно большей ответственностью женщин как носительниц религиозного вдохновения. Христос возвещает свое воскресение прежде всего женщинам. В своей личности он, между прочим, всего лучше воплощает современные феминистские ценности. В евангельские времена женщины служили в храме наравне с мужчинами. Логично, что с извращением Евангелия они оказываются первыми в числе оттесненных. «Церковь избрала дух принуждения и господства и отвергла Евангелие… И всего хуже тут морализация, ведущая к вытеснению женщины как живой свидетельницы этого Евангелия».

Так довершилось спровоцированное имморализмом окружающего общества превращение Евангелия – Благой вести, благодати, радости, свободы, любви, милости, такта в отношениях между людьми, внимания к малым мира сего, защиты слабых, открытости – в мораль долга и суда. Этическое нормирование «полагало конец всему, что в Христовой истине и в духовной свободе было вызывающего, опасного, будоражащего, взрывного. Чтобы противостать брожению массы, церковные власти избрали путь нравственных регулятивов, тогда как извращенной порочности еретиков следовало (хоть это гораздо труднее) противопоставить святое безумие креста. Тут был смертельный риск, если учесть косность и массу новообращенных. Оставайся христиане в малом числе, битва могла бы быть выиграна. Массовость делала необходимыми порядок и нравственную норму».

Известно влияние арабов в IX–XI веках на европейскую философию (аристотелизм), математику, астрологию, магию, химию, военное искусство (кавалерия), сельское хозяйство (ирригация), архитектуру («готический» свод), социальный строй (крепостной европейский крестьянин – аналог арабского дхимми). Меньше говорят о том, какой след встреча с исламом оставила в теологии, каноническом праве, церковной политике. В исламе существует узаконенная связь между религией, которая сливается там с правом, и властью. Священник, он же богослов, судит в гражданских и уголовных делах; власть ведет священную войну во имя истинной веры. Соединение религии и власти представилось таким соблазнительным для средневековых европейских правителей, что разделение властей в Европе было спасено лишь с большим трудом. Церкви не удалось удержаться от искушения в другом аспекте: она переняла от ислама манеру насильственного распространения веры. Правда, этому предшествовала, например, насильственная христианизация при Юстиниане в VI веке.

Ислам подчеркивает свою природность, настаивая на том, что в своем естественном состоянии люди ближе к вере Магомета чем к любой другой. И вот начиная с XI века в христианском богословии «чтобы не отстать» тоже множатся попытки отождествить природу и откровение, представить познание космического бытия подобием богопознания, выработать «естественную» теологию, доказать, что падение твари не было полным, изобразить благодать простым дополнением к природе. Душу стали называть «от рождения христианкой», Творца первопричиной всего существующего. От Дионисия Ареопагита взяли рискованный образ нисхождения божества по ступеням космического и земного бытия. Расцвела мистика – восточное изобретение, своеобразная техника богообщения, отсутствующая в Библии и Евангелии: в Павловом перечислении даров духа мистики нет.