Томъ пятый. Американскіе разсказы

Съ поѣздовъ, пробѣгавшихъ мимо, доносился густой чадъ курного угля, похожій на запахъ жженыхъ перьевъ. Нигдѣ не было ни клочка зелени. Она невольно подумала, что на краю Бруклина, среди капустныхъ огородовъ, воздухъ, навѣрное, чище и свѣжѣе.

Она зашла въ собственную комнату и чуть не плюнула съ досады. Этотъ узкій и темный чуланъ показался ей теперь въ совершенно новомъ свѣтѣ.

— Залѣзла, какъ клопъ въ щель! — проворчала она съ сердцемъ. — Обрадовалась, тараканъ запечный!.. Лучше мѣста не нашлось для меня, дуры!..

Сердце ея внезапно стало ожесточаться противъ хозяевъ.

Она сѣла на кровать и стала думать о своей жизни.

«Все я одна! — думала она. — Чисто кикимора!.. Деревянная, какъ эта кровать… — Она даже стукнула пальцами о твердую стѣнку. — Проспала я на ней два года, — подумала она, — одна одинешенька…».

Потомъ мысли ея смягчились и пріобрѣли другое направленіе. Она вспомнила предпріимчиваго слесаря, который еще утромъ былъ для нея совсѣмъ чужимъ человѣкомъ.

«Не человѣкъ, огонь!» — подумала она, забывая, какъ онъ хныкалъ и жаловался на одиночество.

Ярче всего она помнила послѣднюю сцену, и даже губы ея подергивались и сами собой складывались для новаго поцѣлуя. Въ концахъ пальцевъ и въ плечахъ пробѣгали мурашки.

«Вотъ онъ какой! — сказала она себѣ, странно усмѣхаясь. — „Сѣдина, молъ, въ бороду, а бѣсъ въ ребро…“».

Почтальонъ позвонилъ внизу и засвисталъ въ свой свистокъ, сзывая хозяекъ и прислугъ принимать почту, ибо по-американскому обычаю онъ не приноситъ ее дальше общей передней у входа. Авдотья тоже сошла внизъ и взяла свою часть. Между счетами большихъ магазиновъ, у которыхъ Стрѣлицкій забиралъ товаръ, она нашла грязное письмо, на которомъ знакомой рукой Антосика были выведены буквы ея имени. Антосикъ въ послѣдній годъ дошелъ до того, что собственноручно копировалъ даже англійскую часть адреса, хотя значеніе латинскихъ буквъ осталось для него загадкой. Нѣкоторыя изъ нихъ онъ пробовалъ писать по-русски, и «Comer of 8 Ave» выходило у него «Согпег от 8 № Аге».

Письмо было очень толстое, но марокъ на немъ было мало, и Авдотьѣ пришлось заплатить двадцать центовъ пени. Она поспѣшно отдала почтальону деньги и, взявъ письмо, съ бьющимся сердцемъ понесла его въ собственную комнату. Настроеніе ея внезапно упало. Во время встрѣчи съ Маньковскимъ она вспомнила о ковалѣ, но ни разу не подумала о дѣтяхъ.

Должно быть, въ письмѣ были экстренныя новости, если за нихъ даже пришлось заплатить почтальону…

Черезъ минуту она уже сидѣла у окна и разбирала одно за другимъ кривыя слова каллиграфіи Антосика.

«Премногоуважаемое ваше письмо имѣли честь получили на прошлый мѣсяцъ!.. — писалъ Антосикъ. — Кланяемся вамъ земно и просимъ родительскаго благословенія, потому у насъ ты одна осталась… Еще кланяется брательникъ Сергѣй Пимоновичъ и супруга его Аграпена и дѣти ихъ Ѳаддей и Ѳеклиста».

Послѣ безчисленныхъ деревенскихъ поклоновъ слѣдовало:

«А таточка нашъ, а вашъ сапругъ Наркисъ Савельевичъ Бабуля, прозвищемъ Коваль, приказали долго жить…».

«Грѣхъ!» — подумала Авдотья въ смятеніи. Сегодня утромъ она назвала себя вдовой, и слово ея какъ будто тотчасъ же стало дѣломъ. Она даже не подумала, что письмо шло двѣ недѣли изъ Краснаго.

«А теперь намъ жить худо! — гласило дальше письмо. — Мошка забралъ хату, будто за долгъ, а Василиса худобу со двора свела, корову да овцу ягную. Я, говоритъ, его цѣлый годъ кормила до смерти! А коней таточка продали за восемьдесятъ рублей, а денегъ тоже нѣту!.. А мы съ Клашкой недоумки и недосилки. Ходилъ я къ старостѣ за управой, а онъ управы не далъ. Говоритъ: Нѣтъ тебѣ управы! Поди ты долой!.. А таточка передъ смертью все васъ поминали. И мнѣ сказали: Ты съ ней списываешься, напиши, пускай пріѣдетъ, попрощаться то-есть. А потомъ заплакали и сказали: не судьба!

А Василиса васъ изругала сквернымъ словомъ. А таточка сказали: Ахъ, ты стерва! Погоди, я встану! Отверчу я тебѣ башку за это слово!.. А потомъ позвали отца Андрея и причастилися Святымъ Тайнамъ и потомъ все говорили: грѣшно жилъ! А потомъ языкъ отнялся, съ тѣмъ померли. Всего хворали 43 дня, 43 ночи.

А вы бы, матычка, пріѣхали въ Красное! — писалъ дальше Антосикъ. — Безъ васъ намъ очень худо жить; еще въ пастухи отдадутъ, не то въ работу. А у васъ, матычка, умъ мериканскій. А Василиса, дура, говоритъ: Подохнетъ у нихъ худоба безъ ѣды! А сѣна не на что купить. Гдѣ татыны деньги, не знаю. А вы бы, матычка, хоть бы сѣна купили для худобы той.

А Клашка плачетъ слезами, говоритъ: Я маменьку смотрѣть хочу! Она стала совсѣмъ большая дѣвка. Скоро замужъ отдавать пора, а чѣмъ отдадимъ? И вы бы, матычка, къ намъ въ Красное побывали. По гробъ жизни вашъ сынъ Бабуля».

Авдотья читала письмо съ болѣзненнымъ и боязливымъ удивленіемъ.

Кто такая была эта Василиса, которая кормила Наркиса цѣлый годъ и забрала послѣднюю худобу изъ его двора? И куда дѣвались всѣ коровы и лошади коваля?