Томъ шестой. За океаномъ

Она встала съ корня, но не сдѣлала шага по направленію къ новопришедшей. Стоя другъ противъ друга, онѣ являлись воплощеніемъ двухъ различныхъ человѣческихъ типовъ. Руки докторши были красны и покрыты такой же морщинистой и загрубѣлой кожей, какъ у Ѳени, но лицо ея было гораздо бѣлѣе, особенно у высокихъ, нѣсколько сжатыхъ висковъ, гдѣ голубыя жилки проступали наружу, причудливыя и нѣжныя, какъ начертанія географической карты, наполовину слинявшей съ стариннаго пергамента.

У докторши не было прислуги, и она много лѣтъ сама исполняла всю домашнюю работу, но ей не приходилось выходить ежедневно въ поле, какъ дѣлала Ѳеня и другія сосѣднія фермерши; лицо ея сохранило тотъ же нѣжный оттѣнокъ, какъ десять лѣтъ тому назадъ, когда она впервые высадилась на Нью-Іоркской пристани съ дипломомъ женской гимназіи вмѣсто всякаго наличнаго капитала. Выраженіе ея глазъ, посадка головы и вся осанка были совсѣмъ иныя, чѣмъ у молодой крестьянки, и свидѣтельствовали о томъ, что, по крайней мѣрѣ прежде, она знала другія мысли, кромѣ заботъ о семьѣ и домѣ.

Круглое лицо Ѳени было проще, здоровѣе и глядѣло болѣе приспособленнымъ къ окружавшей ихъ обѣихъ сельской картинѣ, одновременно дышавшей покоемъ и трудомъ.

Ѳеня все продолжала стоять у грушеваго корня, среди молодыхъ побѣговъ, поднимавшихся вокругъ стараго ствола. Издали могло показаться, какъ будто она тоже принадлежитъ къ этой обильной молодой поросли и соединена невидимыми растительными нитями съ плодороднымъ деревомъ. Ея короткія крѣпкія ноги какъ будто уходили въ землю. Но глаза ея выжидательно и нѣсколько осторожно смотрѣли на докторшу. Она съ дѣтства привыкла дѣлить человѣчество на «народъ» и «господъ», и ея многолѣтнія испытанія съ различными губернскими чиновницами, до госпожи Барковской включительно, конечно, не могли поколебать этого убѣжденія. Въ Ноксвилѣ она въ первый разъ увидѣла нѣчто иное, ибо въ этомъ новомъ, только что вырастающемъ околоткѣ всѣ званія и сословія были перемѣшаны, и, съ одной стороны, доктору приходилось самому вскапывать свой огородъ, а съ другой стороны — старый фермеръ, въ родѣ Рабиновича, еще сохранившій даже часть первоначальнаго смиренія, вывезеннаго изъ «черты осѣдлости», нанималъ бакалавровъ земледѣльческой академіи на уборку винограда, по полтора доллара въ день.

Ѳеня все-таки осторожно относилась ко всему, что стояло внѣ ея круга. Это была великорусская простонародная привычка, выработанная минувшими историческими вѣками, когда сѣрая деревня запиралась въ своей околицѣ, какъ улитка въ раковинѣ, и на глазахъ господской усадьбы хранила и передавала изъ поколѣнія въ поколѣніе свои собственныя привычки, надежды и вѣрованія.

И здѣсь въ Ноксвилѣ Ѳеня все-таки продолжала чувствовать, что докторша совсѣмъ иначе относится къ окружающей жизни, и что если ея руки загрубѣли отъ работы, то мечты продолжаютъ хранить городскую прихотливость и заключаютъ въ себѣ многое, чуждое, непонятное и ненужное Ѳенѣ.

— Пойди къ намъ на день, Ѳеня! — сказала докторша тѣмъ же усталымъ и слегка озабоченнымъ тономъ. — Не справиться намъ однѣмъ.

Ѳеня подумала съ минуту.

— Что, есть стирка? — коротко спросила она.

— И стирка есть, — сказала докторша, — и еще гости изъ города пріѣхали.

— Ну, ладно! — сказала Ѳеня, какъ будто она именно и хотѣла удостовѣриться, хватитъ ли для нея работы въ домѣ докторши. — Давай деньги!

Въ Ноксвилѣ было въ обычаѣ платить за домашнюю поденщину всегда впередъ, главнымъ образомъ для того, чтобы сдѣлать условіе болѣе обязательнымъ для «труда».

Докторша молча вынула и подала ей три полудоллара, серебряныхъ, крупныхъ, очевидно, заранѣе припасенныхъ для этой цѣли.

— Только я ребенка съ собой возьму! — сказала Ѳеня, мимоходомъ, завертывая спящаго младенца въ старый ситцевый передникъ.

— Мамо! — окликнула она старуху. — Коли чоловикъ придетъ, вы покормите его!

— Угу! — попрежнему промычала Шешлянтиха.

Она съ ожесточеніемъ выкручивала своими длинными и костлявыми руками только что вымытую штуку бѣлья и была менѣе чѣмъ когда-либо расположена къ разговору.

— Ну, такъ и самъ найдетъ! — проговорила Ѳеня. — Небось знаетъ дорогу къ горшкамъ!

Ѳедоръ Брудный отличался прожорливымъ аппетитомъ. Въ тѣ рѣдкіе дни, когда Ѳенѣ приходило въ голову приготовить лакомое блюдо, этотъ огромный и мрачный мужикъ приставалъ къ ней, какъ ребенокъ, и таскалъ куски изъ горшка. Впрочемъ, Ѳеня не очень заботилась о разнообразіи своего стола, даже по воскресеньямъ, ибо ее слишкомъ занимали другія заботы. Но теперь, идя сзади докторши съ ребенкомъ на рукахъ, она съ нѣкоторымъ презрѣніемъ подумала, что эти барыни не годятся ни для какой работы, что онѣ не въ состояніи вымыть собственнаго бѣлья, ни приготовить угощенія для нѣсколькихъ человѣкъ гостей, которые случайно соберутся къ нимъ въ домъ.