Том Уэйтс: Невиновны во сне: Интервью / Сост. М. Монтандон

Т. У.: Я-то сам боюсь всего нескольких вещей. Что пойду как-нибудь в одиночку гулять по Лос-Анджелесу, провалюсь в люк, а там, внизу, пятьсот безработных босановщиков запиликают меня до смерти «Девушкой из Ипанемы»[40]. Пока проносит. Думал оформить страховку от Ипанемы, да нет такой ни у кого. Честно говоря, здесь, в Лондоне, я боюсь только одного — когда луна высоко, а в номере темно; я боюсь, что у меня шея обрастет камерами, черный плащ превратится в рубашку в цветочек, а черные штаны — в бермуды. На ногах вырастут белые носки и штиблеты — узкие, как старые понтиаки. Потом рядом со мной проклюнется жена, будет расти и расти, все больше и больше, пока не растолстеет, а над губой — капли пота, как у коровы (и глаз остекленевший, а, Том?[41]), лоб блестит так, что смотреться можно, у нее будут болеть ноги, она будет искать туристический проспект и сигарету, ей захочется сесть и... Пока проносит. Я вообще-то везучий.

«З. З.»: И осторожный.

Т. У.: Ага, осторожный. Как иначе! Я бывал на волоске, говорил уже. Спал с тиграми, львами и Мерилин Монро. Пил с Луи Армстронгом, крутил в Лас-Вегасе дерьмовую рулетку, скакал на Кентукки-дерби, смотрел, как «Бруклин доджерс» играют на Эббет-Филдс, и научил Микки Мэнтла[42] всему, что он вообще умеет.

«З. З.»: Неужели в Калифорнии нет ничего хорошего? Вы мне рассказываете одни ужасы.

Т. У.: Ну разве это ужасы. Это ерунда. Харбор-фривей в час пик, сто десять градусов[43], а машина без кондиционера. Сигареты есть, а спичек нету. У тебя геморрой, надо бриться... прелесть просто. Вот это точно прелесть.

«З. З.»: Значит, вы редко бываете у моря? И уж точно не серфингист.

Т. У.: Нет, я знать ничего не желаю о серфинге. Я говорю так, не опасаясь возражений. О досках для серфинга я не знаю самых элементарных вещей — на какую сторону вставать, где у нее верх, где низ, и знать не хочу.

«З. З.»: Вы вообще когда-нибудь выходили к морю?

Т. У.: Ага, пару раз. Заблудился. Ну конечно, я был у моря. Последний раз — когда сделал себе татуировку. Говорили, отмоется, между прочим, но я сидел у этого сучьего моря, скреб, скреб, да, наверное, не тем мылом. Она у меня на руке. Хотите, покажу за десять баксов.

«З. З.»: Теперь я понимаю, как вы в Филадельфии работали швейцаром в ночном клубе!

Т. У.: А то! Я был швейцаром и вышибалой, то есть меня вышибали каждую ночь. Летом в город заявляются человек двадцать пять «Ангелов ада»[44], а я ну как бы защищаю крепость. Мне еще выдали личное оружие — ножку от стула. Против «Ангелов ада» все равно как зубочистка. Так что было весело. Вот где ужас. Что ни ночь, то катастрофа, но я выкрутился — не суком, так крюком; если припрет, куда денешься. Из такого кошмара живьем выбрался. На самом деле этот ночной клуб скорее косил под «Фолк-сити Герде». Играли там больше традиционную музыку. Гитарист на гитаристе. Блюзы и блюграсс в основном... Заблюграссили меня до потери пульса. Я должен вам кое в чем признаться: я... пусть это прозвучит высокомерно, но, кажется, я ненавижу только одно — когда хреново играют блюграсс. Сильнее этого я ненавижу только другое — когда блюграсс играют хорошо. Когда его играют хорошо, меня достает до печенок. Приятно смотреть, когда обсераются. А когда без кальсон, еще приятнее. Чем-то он меня очень достает, этот блюграсс, не знаю уж чем.

«З. З.»: Вы в то время начали писать?

Т. У.: По правде, я не знаю, когда начал писать. Я рано научился заполнять анкеты, это да. Сперва фамилию, потом имя, пол... «иногда» и так далее. Потом письма, формы заполнял, писал на стенах танцзалов. В Цинциннати, в одном баре клевое граффити. Нет, это в Восточном Сент-Луисе, заведение называлось «Обратная сторона Луны». Клуб такой, я даже не знаю, есть ли он еще. Короче, там было написано: «Любовь слепа. Бог есть любовь. Рэй Чарльз слеп. Следовательно, Рэй Чарльз есть Бог». Я сразу понял, что это университетский город! Что свет горит и кто-то дома, и... значит... но... что это я хотел сказать?

«З. З.»: Не знаю. Мы просто... разговариваем!