Том восьмой. На родинѣ

«Я собираюсь уйти и исчезнуть съ вашего горизонта. Много поприщъ перемѣнилъ я на вѣку, но дальше этого ничего не могу придумать. Вокругъ себя я чувствую пустоту. Дѣла, которыми я занимался до сей поры, кажутся мнѣ веригами, добровольно надѣтыми на тѣло. Съ ранней юности я соблюдалъ чистоту, всю жизнь бѣгалъ простого наслажденія, пріучилъ самого себя ходить по прямой и узкой дорогѣ, какъ лошадь съ завязанными глазами, а теперь мнѣ хочется сказать открыто самому себѣ: „Жалкій, жалкій слѣпецъ!“ Мнѣ не жаль грубыхъ утѣхъ, которыя я могъ бы въ минувшіе годы урвать у скупой жизни, не жаль и силъ, истраченныхъ такъ щедро во славу суровыхъ идеаловъ, — все на свѣтѣ стихійно и каждая сила уходитъ, какъ приходитъ, безъ мѣры и безъ соотвѣтствія результату. Но теперь я понялъ, что на свѣтѣ высшая святыня есть свобода, ничѣмъ не обузданная готовность осуществлять каждое желаніе, мелькнувшее въ душѣ, ибо оно само себѣ составляетъ единственное оправданіе и законъ.

Достигнувъ этого сознанія, я ухожу и уношу его съ собою, ибо душевная неволя внезапно возвратила окружающей пустынѣ характеръ безвыходной тюрьмы, какъ десять лѣтъ тому назадъ.

Ты, я знаю, поймешь! Скажу даже, что могъ бы завидовать тебѣ, какъ завидую ворону, пролетающему мимо, если бы ваша свобода не была такъ безсознательна, какъ солнце и вѣтеръ. Высшая же степень свободы означаетъ — пройти сквозь ярмо самоотреченія и свергнуть его, отвергнуть всякія внутреннія путы и признать самоопредѣленіе, какъ единственный законъ ничѣмъ не связанной души… Ты поймешь!»

Александръ Никитичъ сложилъ письмо, потомъ перешелъ къ вещамъ, разложеннымъ на лавкѣ. Тотъ Кириловъ все еще не выбралъ исхода; Александръ Никитичъ снова перебралъ вещи, потомъ присѣлъ на лавку и сталъ неторопливо одѣваться, натянулъ сапоги, подвязалъ широкій ременный поясъ, потомъ взялъ ножъ, чтобы приладить его къ поясу, но вмѣсто того вынулъ его изъ ноженъ и сталъ пристально разсматривать лезвее. Брови его сдвинулись, лицо стало неподвижно и сурово. Можно было подумать, что онъ задумалъ убійство и спокойно поджидаетъ намѣченную жертву.

Дверь отворилась, но вмѣсто жертвы показалась Хаспо и остановилась у порога, не рѣшаясь войти внутрь комнаты.

Это была уже не первая ночь, которую бѣдная скотница проводила у этого порога. Лѣтомъ она часто выходила изъ своей пристройки, затерянной въ глубинѣ усадьбы, садилась на широкую земляную скамью у входа и сидѣла до утра, то забываясь чуткой дремотой сторожевой собаки, то опять просыпаясь и утѣшая себя мечтой, что она охраняетъ покой того, кто ей былъ дороже всѣхъ на свѣтѣ. Иногда она мечтала о томъ, какъ хорошо было бы войти внутрь и лечь у порога рядомъ съ телятами, которымъ Кириловъ расточалъ столько вниманія и которыхъ она холила съ особенной заботливостью ради сочувствія его внимательности; но часто ея мечта, наивная, какъ окружающая природа, заходила дальше, и она воображала себя уже не на порогѣ, а рядомъ съ хозяиномъ, страннымъ и мрачнымъ человѣкомъ, который былъ такъ не похожъ на грубыхъ якутскихъ парней и вовсе даже не думалъ о женщинахъ.

Все-таки до сихъ поръ она никакъ не могла бы рѣшиться открыть завѣтную дверь безъ повода и безъ зова. Но въ эту ночь, глядя на яркій свѣтъ, струившійся сквозь щель окна, она ощущала смутное, но повелительное безпокойство.

Былъ ли то инстинктъ первобытной бдительности или безсознательное проникновеніе любви, но дѣвушка тоже не могла сомкнуть глазъ ни на минуту. Кругомъ было тепло, тихо и темно. Лягушки слабо квакали на сосѣднемъ болотѣ. Какая-то ночная птица стонала въ кустахъ. А свѣтъ не угасалъ въ окнѣ, и вѣчный предметъ ея мыслей тоже томился безсонницей. Хаспо встала и подошла къ двери, чтобы послушать, и услышала шаги Кирилова, потомъ попыталась заглянуть сквозь щелку, но щели не было. Тогда она внезапно вспомнила о больномъ теленкѣ и, вся пылая отъ смущенія и страха, потянула къ себѣ скобу.

Одного взгляда было достаточно, чтобы увидѣть необычное переодѣваніе и замѣтить ружье и даже дорожный посохъ, лежавшій на лавкѣ. Но все это нисколько не удивило ее.

Чувство ея какъ бы отпрянуло назадъ, и теперь она говорила себѣ, что все время ожидала такой развязки. Десять лѣтъ она прожила рядомъ съ загадочнымъ человѣкомъ, пришедшимъ неизвѣстно откуда въ эту бѣдную глушь, — все время сознавая, что ему здѣсь не мѣсто и что рано или поздно онъ уйдетъ, конечно, туда, откуда пришелъ.

«На что мы ему? — говорила себѣ бѣдная якутка. — Мы бѣдные, насъ такъ мало. А тамъ далеко люди, какъ песокъ, мужчины и женщины, все его братья и сестры, такіе же, какъ онъ!»

Но когда она увидѣла широкій и блестящій ножъ въ рукѣ Кирилова, она съ крикомъ бросилась къ нему, упала передъ нимъ на колѣни и обхватила его руками.

Кириловъ положилъ на ея плечо свою изсохшую руку, никогда не касавшуюся женщины.

— Жалѣешь? — спросилъ онъ тихо, нагибаясь внизъ и съ новымъ для себя любопытствомъ вглядываясь въ ея лицо.

— Да, да! — говорила горячо дѣвушка, обливаясь слезами.