Том восьмой. На родинѣ

Одна плошка вспыхнула въ послѣдній разъ и погасла. Кириловъ нагнулся еще ниже. Тогда въ внезапномъ порывѣ дѣвушка обняла его шею руками и поцѣловала его въ губы. Она почувствовала, что онъ не отклонилъ ея ласки, и поцѣловала его еще, потомъ еще разъ. Черезъ минуту она уже угнѣздилась на его колѣняхъ и, прижавшись къ его груди, молча и торопливо цѣловала его снова и снова, безъ конца. Теперь одна рука Кирилова уже обнимала станъ молодой дѣвушки. Онъ еще стыдился искать ея поцѣлуевъ, но подставлялъ имъ свое лицо, какъ подъ весенній дождь и чувствовалъ, что въ его душѣ таетъ что-то жесткое, ледяное и злое, которое подкатывалось ему подъ самое горло и чуть не задушило его въ эту мрачную ночь.

— Жалѣешь? — спросилъ онъ ее тѣмъ же хорошимъ словомъ, которое выражаетъ въ первобытныхъ языкахъ всѣ оттѣнки любви и сочувствія.

— Да, да! — твердила дѣвушка. — Жалѣю, люблю!

— Ну, такъ пойдемъ вмѣстѣ!

Онъ взялъ дѣвушку за руку, и они вышли вмѣстѣ изъ избы. Ночь миновала, и заря снова восходила надъ урочевскими полями.

— Туда пойдемъ! — сказалъ Кириловъ, указывая рукой на зубчатую полоску горъ, озаренную мягкимъ розовымъ свѣтомъ восходящаго утра.

— Пойдемъ! — съ готовностью согласилась дѣвушка. — Тамъ дичь и рыба, а ты хорошій промышленникъ!

Предложеніе Кирилова въ ея глазахъ не заключало ничего необычайнаго. Молодыя четы часто уходили изъ сосѣднихъ селеній въ горную глушь основывать новое жилище среди нетронутаго первобытнаго обилія. Кириловъ опять посмотрѣлъ на горы, которыя какъ будто таяли вдали въ легкихъ клубахъ утренняго тумана. Обильная роса упала на траву. Въ воздухѣ было сыро и прохладно. Александръ Никитичъ внезапно почувствовалъ, что теперь ему идти некуда и не за чѣмъ. Вокругъ него завязались новыя путы, и развязывать ихъ не было ни силы, ни охоты.

— Пойдемъ назадъ! — тихо сказалъ онъ, не выпуская руки Хаспо. — Сыро на дворѣ! — Дверь поднялась и опустилась. Солнце медленно всходило на небеса, скотъ разбредался по болоту. Пара гусей низко протянула надъ болотомъ и улетѣла на рѣку. Лѣтняя идиллія продолжалась въ своей спокойной простотѣ, смѣняя одинъ день другимъ, столь же мирнымъ, прекраснымъ и плодотворнымъ.

* * *

Было опять лѣто. Время выдалось такое ведряное и теплое, что урочевскіе луга обсохли и даже по болотамъ повсюду зазмѣились тропинки. Трава выросла вольно и пышно. Комара было мало, скотъ спокойно отъѣдался на пастбищѣ, и коровы ежедневно приносили домой полный удой. Годъ снова обѣщалъ выйти легкій и обильный на добрую память благодарному жителю.

Александръ Никитичъ косилъ сѣно на своемъ участкѣ луга, примыкавшемъ къ усадьбѣ. Онъ вышелъ на работу съ ранняго утра и уже успѣлъ скосить цѣлое море травы, но продолжалъ свое дѣло съ тѣмъ же неослабнымъ усердіемъ. Коса плавно разсѣкала воздухъ и описывала широкій полукругъ, срѣзывая подъ корень стройные ряды зеленыхъ стеблей, которые мягко ложились другъ на друга, складываясь въ низкій валъ и обнажая прямую, словно подбритую дорожку, прокоса. Косьба шла такъ быстро и успѣшно, что якуты, случайно проходившіе мимо, каждый разъ одобрительно крякали, и можно было полагать, что эта энергическая работа повыситъ ихъ уваженіе къ русской долгоносой косѣ, больше чѣмъ всѣ уговоры Кирилова. Александръ Никитичъ былъ въ той же кожаной одеждѣ и безъ шапки, но лицо его загорѣло и обвѣтрилось и покрылось здоровымъ румянцемъ. Его тѣло теперь казалось свитымъ изъ крѣпкихъ и сухихъ мускуловъ и двигалось быстро и легко.

Татарское происхожденіе выступило еще яснѣе прежняго, но теперь онъ напоминалъ не кудесника, а степного пастуха, крѣпкаго, какъ корявые вязы, растущіе по глухимъ степнымъ балкамъ. Глаза его смотрѣли бодро и увѣренно. Прежнее человѣконенавистничество исчезло безъ слѣда, и Александръ Никитичъ въ своемъ новомъ положеніи чувствовалъ себя другимъ человѣкомъ.

Хаспо была тутъ же. Она сидѣла въ тѣни первобытнаго навѣса, устроеннаго изъ палатки, наброшенной на двѣ жерди и кормила маленькаго трехмѣсячнаго ребенка, смуглаго тѣломъ и лицомъ, но съ тонкими свѣтлыми льняными волосами. Она не отставала отъ Кирилова ни на шагъ и на этотъ разъ гребла сѣно, отрываясь только для того, чтобы покормить младенца.