Том восьмой. На родинѣ

И вдругъ запѣла труба. Тамъ далеко, за 12.000 верстъ, была великая смута, тамъ совершалась война на два фронта, внутренняя и внѣшняя, что-то кипѣло, клокотало, перестраивалось, мѣнялось сверху до низу и изнутри наружу. До него доходили слухи, смутные и несвязные, какъ будто занесенные вѣтромъ сквозь степи и ущелья. Но онъ старался не думать объ этомъ. Богъ съ ними.

Пусть дѣлаютъ тамъ, что хотятъ. Ему нѣтъ ходу отсюда. Онъ — конченый человѣкъ, Лександра Особенный изъ поселка Урочево. Особеннымъ его звали сосѣди за то, что онъ не походилъ на всѣхъ другихъ людей, туземцевъ или русскихъ поселенцевъ.

Вдругъ прискакалъ нарочный и привезъ бумагу:

Амнистія. Александръ Никитичъ Кириловъ, изъ ссыльнопоселенцевъ, можетъ ѣхать, куда угодно, на всѣ четыре стороны.

Цѣлую ночь онъ не спалъ, все ходилъ по своей избѣ и думалъ.

Съ утра онъ сталъ поспѣшно ликвидировать свои дѣла.

Половину скота передалъ женѣ, а другую продалъ. Заключилъ съ десятью сосѣдями десять условій о косьбѣ сѣна. Каждый изъ этихъ сосѣдей обязался въ теченіе одного года косить сѣно для скота жены Кирилова.

Уложилъ свои книги и поручилъ переслать ихъ въ Якутскую библіотеку. Для себя самого онъ взялъ изъ всѣхъ своихъ вещей только мѣховой треухъ и старенькій полушубокъ, крытый арестантскимъ сукномъ.

Прощаніе его съ женой было коротко и немногосложно.

— Благослови! — сказалъ онъ по мѣстному обычаю, прежде чѣмъ сѣсть на косматаго сѣраго коня.

— Богъ благословитъ.

Они даже не поцѣловали другъ друга. Потомъ конь тронулъ. Дорога завернула за уголъ. Пошла унылая лѣсная тропа и хижины поселка Урочево исчезли навсегда.

Черезъ двѣ недѣли онъ ѣхалъ въ безлюдной пустынѣ вмѣстѣ съ проводникомъ якутомъ, направляясь на западъ.

Кругомъ него была ужасная горная равнина между Индигиркой и Яной, гдѣ на триста верстъ нѣтъ ни одного человѣческаго жилья, гдѣ даже мыши умираютъ съ голоду, гдѣ нѣтъ ничего, кромѣ голыхъ камней, мерзлыхъ ручьевъ и затвердѣвшаго снѣга. Но Кириловъ не глядѣлъ на эти мертвые камни. Онъ думалъ о родинѣ и старался вызвать въ своей памяти ея отдаленныя черты. Старался и не могъ, — все забылось, перепуталось.

— Тамъ тепло, — говорилъ онъ себѣ, — тамъ — сады зеленые, — а предъ глазами всплывали только сѣверные тальники, низкіе и жидкіе, какъ будто больные. Лица, которыя представлялись его памяти, были жесткія, скуластыя, съ смуглой кожей, съ прямыми черными волосами.

Вмѣсто каменныхъ и шумныхъ городовъ были какіе-то тусклые образы, похожіе на стертыя олеографіи.

Смута, борьба, революція. Душа его не могла вмѣстить ничего. Здѣсь было тихо и безлюдно.

Быть можетъ, и тамъ имъ только кажется…

Впрочемъ на слово «революція» его душа давала откликъ, ибо въ глубинѣ ея хранилось одно воспоминаніе. Это случилось тридцать два года тому назадъ.

Ихъ было четверо.

Они сидѣли въ бурьянѣ надъ оврагомъ и читали «нелегальщину».

Это была небольшая газета, въ четверть листа, такого скромнаго вида.

Печать была неровная, съ ошибками, только заголовокъ выдѣлялся, крупный, черный, зовущій: «Впередъ».

Они читали и сердце ихъ замирало отъ волненія. Потомъ кто-нибудь пряталъ газету въ карманъ, и они расходились съ таинственными лицами. И вся ихъ революція была тихая, таинственная, карманная. Но когда онъ проходилъ по улицѣ съ этой опасной газеткой въ боковомъ карманѣ пиджака, онъ глядѣлъ на прохожихъ съ побѣдоноснымъ видомъ и думалъ: «Вотъ рабы, а я… я не боюсь»…

Послѣ того была тюрьма, одинъ, два, три года. Въ тюрьмѣ онъ повздорилъ съ смотрителемъ, его посадили въ подземный карцеръ, рядомъ съ отхожимъ мѣстомъ.

Въ карцерѣ было темно и тѣсно, какъ въ гробу.

Такъ тѣсно, что нельзя было ни встать, ни вытянуться во весь ростъ.

По стѣнамъ текла вонючая жижа.

Съ лѣвой стороны стояла открытая параша, а съ правой кружка съ водой, прикрытая кускомъ хлѣба.

Послѣ того была московская пересыльная тюрьма. Ихъ побили въ тюрьмѣ. Этапная дорога. Ихъ побили на второмъ этапѣ, и потомъ на пятомъ. Первый побѣгъ. Волчья нелегальная жизнь, безъ ночлега, безъ паспорта, часто безъ куска хлѣба. Новый арестъ. Крѣпость, цынга. Судъ. Снова пересыльная тюрьма, этапная дорога. Еще побѣгъ, еще тюрьма, избіеніе. Потомъ полярная пустыня.

Эти давнія картины въ памяти Кирилова сжались вмѣстѣ и сократились, но онѣ хранились въ его умѣ, какъ старая святыня. И даже карцеръ, побѣгъ, цынга какъ будто потеряли свой трагическій ужасъ и стали такими милыми, полными бодрости и внутренняго мира.

И во всей этой прежней революціи была не смута, а жертва, кроткая, безмолвная и почти наивная…

Послѣ Верхоянска дорога повернула на югъ. Горы смѣнились лѣсами и мерзлыми болотами; потомъ поперекъ дороги протянулся послѣдній полярный порогъ, весь изорванный, зубчатый Верхоянскій хребетъ. Они перешли хребетъ по такъ называемой зимней оленьей дорогѣ, крутой, мѣстами почти отвѣсной. Съ ранняго утра они поднимались въ гору, по дикому и узкому ущелью, потомъ слѣзли съ саней, сбросили шубы и пошли пѣшкомъ.