Том восьмой. На родинѣ

Былъ конецъ апрѣля. Весенній день уже тянулся безъ конца и безъ ночи, но на дикомъ перевалѣ вылъ вѣтеръ и крутилась снѣжная метель. Наконецъ, черезъ четыре часа они взобрались на хребетъ. Съ перевала открылся чудный видъ, непривычный для холодныхъ глазъ Кирилова и его полярной памяти. По южную сторону хребта свѣтило яркое весеннее солнце. Приалданская равнина разстилалась, какъ нарисованная на картѣ. Почти весь снѣгъ сошелъ съ земли. Ручьи звенѣли и пѣли и блестѣли на солнцѣ, извивались и переплетались, какъ влажныя змѣи. Лѣса были гуще и выше. У этого оледенѣлаго порога кончалась пустыня и начиналась живая земля и живая человѣческая жизнь.

Въ полчаса онъ спустился съ высокаго хребта, утопая въ снѣгу, мѣстами скатываясь на спинѣ, по обычаю сѣверныхъ горцевъ, и попалъ въ лѣсъ. Лѣсъ былъ давно невиданный, сосновый. Къ сѣверу отъ хребта нѣтъ ни одной сосны. Но здѣсь онѣ стояли прямыя и ровныя, какъ свѣчи, и почва подъ ними была гладкая, плотно убитая, усыпанная хвоей. Послѣ сѣверныхъ болотъ, поросшихъ кочками и корявой лиственницей, эта ровная земля показалась Кирилову паркетомъ, а весь сосновый лѣсъ какимъ-то наряднымъ танцовальнымъ заломъ.

Онъ продолжалъ спускаться внизъ и попалъ въ другой лѣсъ, тополевый.

Вершины тополей были еще обнажены, но тонкія вѣтви загнулись кудрявою сѣткой и почки уже разбухли, и сладкій запахъ шелъ отъ каждаго дерева.

Кириловъ присѣлъ на пень на опушкѣ лѣса, сталъ вдыхать свѣжій запахъ и вдругъ заплакалъ. Это было его первое пробужденіе.

Дорога тянулась прямо на югъ.

Съ каждымъ шагомъ весна крѣпла и росла и превращалась въ лѣто.

Черезъ большую рѣку Алданъ переправлялись наполовину вплавь. За Алданомъ потянулись зеленые луга, сытыя якутскія усадьбы, текущія молокомъ и кумысомъ; табуны лошадей. Явилась первая телѣга, варварски неуклюжая, безъ единаго гвоздя, первая соха, борона изъ древеснаго корневища. Но для Кирилова все это были не признаки варварства, а первые вѣстники культуры.

2.

Въ городѣ Якутскѣ встрѣтились первые признаки весны народовъ. Послѣдняя волна освободительнаго движенія докатилась въ это захолустное мѣсто и всколыхнула его. Всѣ «бывшіе люди», старые ссыльные, которые женились на туземкахъ и отказались отъ возвращенія въ Россію, вдругъ пробудились и какъ будто помолодѣли.

Самые заматорѣлые, ушедшіе, съ головой въ хлѣбную службу и обывательскій винтъ по маленькой, теперь собирали митинги и произносили рѣчи. Они походили на лягушекъ, которыя замерзаютъ въ якутскихъ озерахъ вмѣстѣ съ водою и врастаютъ въ глыбу льда. Но если внести такую глыбу въ домъ, ледъ превращается въ воду, а лягушка оттаиваетъ и начинаетъ прыгать, какъ ни въ чемъ не бывало.

Старые ссыльные съ лысыми головами и широкими сѣдыми бородами тоже оттаяли и весело прыгали

…по тропинкѣ бѣдствій,
Не предвидя отъ сего никакихъ послѣдствій.

Вмѣстѣ съ ссыльными оттаяли и помолодѣли десятка четыре мѣстной якутской интеллигенціи: мировой судья, два чиновника, три учителя, нѣсколько улусныхъ старшинъ и писарей. Эхо россійскихъ союзовъ долетѣло до якутской земли, и она откликнулась областнымъ якутскимъ союзомъ, на той же демократической программѣ, но въ вольномъ переводѣ на мѣстные обычаи и на туземный тюркскій языкъ. Къ союзу стали присоединяться и рядовые якутскіе жители, увлекаемые завѣтной мечтой сбросить лихоимное иго чиновниковъ и поборы уголовныхъ поселенцевъ. И послѣдняя основная принадлежность всероссійской революціи тоже была налицо. Якутская свобода уже попала въ участокъ.

Сорокъ человѣкъ русскихъ и якутовъ сидѣли въ тюрьмѣ. Иные, болѣе дѣятельные, бѣжали на югъ, по дорогѣ въ Иркутскъ и Питеръ. Другихъ начальство послало въ ссылку по той же дорогѣ, за неимѣніемъ другой. Ибо, если Россія высылаетъ своихъ крамольниковъ въ Восточную Сибирь, то и Восточная Сибирь, въ свою очередь, посылаетъ своихъ ссыльныхъ, за неимѣніемъ другого мѣста, въ Россію и даже въ Петербургъ.

Были уже и жертвы. Старый голова Батурусскаго улуса, не говорившій ни слова по-русски, но державшійся тѣмъ болѣе твердо на допросахъ, заболѣлъ въ тюрьмѣ и умеръ. Ему устроили торжественныя похороны съ красными вѣнками и пѣніемъ.

Якуты ѣли конину, пили растопленное масло и произносили политическія рѣчи.

А начальство послало конныхъ стражниковъ съ нагайками.

Не было только экспропріаторовъ и военно-полевыхъ судовъ и все еще тянулась ранняя романтическая полоса.

Въ Иркутскѣ встрѣтилась первая кровь, могилы казненныхъ, память Меллера-Закомельскаго и генерала Ренненкампфа; дальше потянулась Сибирь, усмиренная, разстрѣлянная. Романтическая идиллія свободы въ участкѣ превратилась въ красный кошмаръ.

Подъ Красноярскомъ показались первые ссыльные. Ихъ было много, всѣхъ сортовъ и всѣхъ званій, каторжные и административные, срочные и безсрочные; везли ихъ цѣлыми вагонами, даже цѣлыми поѣздами, на казенный счетъ. А Кириловъ и нѣсколько его товарищей по слову амнистіи ѣхали тоже на казенный счетъ изъ ссылки въ Россію.

Въ двухъ переѣздахъ отъ Красноярска ихъ пути скрестились.