Том восьмой. На родинѣ

Они поглядѣли другъ на друга, перекинулись нѣсколькими словами и помѣнялись дорогами. Бывшіе ссыльные поѣхали на волю, бывшіе вольные люди — въ ссылку и на каторгу.

Кириловъ глядѣлъ на этихъ ссыльныхъ и удивлялся и даже не понималъ. Это были какіе-то другіе, совсѣмъ новые политическіе преступники, все больше рабочіе; крестьяне, въ лаптяхъ и въ лохмотьяхъ, часто съ сѣдиной въ бородѣ и со свитой добровольно слѣдующей семьи; одесскіе «черные вороны», гурійскіе дружинники, балтійскіе лѣсные братья, матросы мятежнаго флота, женщины-бомбистки. Партіи тоже были новыя, неизвѣстныя Кирилову, все крайнія лѣвыя, лѣвѣе эс-эровъ: анархисты, максималисты, экспропріаторы, а въ сокращеніи «максы» и «эксы», всевозможные «боевики».

Анархистъ Таратута разсказалъ про манифестъ 17 октября съ своей точки зрѣнія: «Я въ то время сидѣлъ въ крѣпости, — сказалъ онъ, — и случайно узналъ про манифестъ. Думаю: надо сообщить товарищамъ. Когда повели меня назадъ съ прогулки, я крикнулъ въ коридорѣ: — Товарищи, конституція дана! — За эту конституцію меня посадили на двое сутокъ въ карцеръ. Вотъ все, что я получилъ отъ манифеста 17 октября»…

Въ концѣ мая Кириловъ пріѣхалъ въ свой родной Молчанскъ. На другой день у него потребовали паспортъ, но у него паспорта не было. Въ видѣ удостовѣренія личности онъ имѣлъ клочекъ бумажки, выданный отъ якутской полиціи. На этомъ клочкѣ значилось: «Предъявитель сего, бывшій ссыльный, лишенный правъ, такой-то, не пожелалъ воспользоваться правомъ приписки къ крестьянскому обществу и уѣхалъ на жительство въ Россію».

Какъ водится, въ Молчанскѣ былъ собственный генералъ-губернаторъ.

Еще черезъ день онъ пригласилъ Кирилова для подлежащихъ разъясненій.

— Кто вы такой? — спросилъ начальникъ города.

— Я обитатель земного шара, — сказалъ Кириловъ полушутя.

— Какъ это шара? — недоумѣвая спросилъ начальникъ. — Развѣ вы иностранный подданный?

— Я не подданный, — живо возразилъ Кириловъ. — Я хочу быть гражданиномъ.

Такимъ образомъ въ близлежащемъ участкѣ крамольная репутація Кирилова была установлена сразу и незыблемо.

3.

Неожиданно явился вопросъ о хлѣбѣ насущномъ.

— Куда я гожусь? — спросилъ самъ себя Кириловъ и ему стало страшно. Свою якутскую семью онъ бросилъ далеко въ полярной пустынѣ. А самому ему было нужно до смѣшного мало — какой-нибудь уголъ, хотя бы въ кухнѣ или въ хлѣву, двѣ доски для спанья, миску каши для ѣды, кружку горячей воды съ солью для питья. Такъ жилъ онъ много лѣтъ въ изгнаніи, хижина его была одновременно хлѣвомъ для скота, а кашей онъ питался, ибо не имѣлъ зубовъ и не могъ разжевать ничего твердаго. И тѣмъ не менѣе ему было страшно. Онъ боялся, что не сумѣетъ заработать даже тѣхъ жалкихъ грошей, которые ему нужны для поддержанія старческаго тѣла.

«Что я стану дѣлать? — подумалъ Кириловъ. — Все забылъ, отъ всего отвыкъ».

Онъ чувствовалъ себя въ этомъ каменномъ городѣ такимъ же безпомощнымъ, какъ настоящій сибирскій дикарь. Онъ сумѣлъ бы развести огонь въ открытомъ полѣ подъ вѣтромъ и дождемъ, накосить сѣна на болотѣ, защитить скотъ отъ сибирскаго «гнуса», заметать сѣть на рѣкѣ, пожалуй, вырыть погребъ или сложить хижину, но все это здѣсь было ненужно, невозможно и даже неприлично для Кирилова.

Чѣмъ жить?

Кириловъ ощупалъ на своей груди длинную стальную булавку, крѣпкую и острую, настоящій стилетъ, который могъ проколоть человѣка насквозь.

Двадцать лѣтъ тому назадъ онъ привезъ ее съ собою въ ссылку. Тогда онъ говорилъ себѣ:

— Вотъ средство послѣднее. Если придется невтерпежъ и ничто не поможетъ, то это поможетъ.

Булавка пролежала двадцать лѣтъ безъ употребленія и сильно заржавѣла.

Уѣзжая изъ ссылки, Кириловъ взялъ ее съ собою, какъ мрачное memento mori. Въ первыя недѣли пути онъ совсѣмъ забылъ о ней. Но какъ-то уже послѣ Иркутска онъ нашелъ ее на днѣ котомки, отчистилъ отъ ржавчины и спряталъ въ карманъ.

Теперь онъ ее ощупалъ и подумалъ опять, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ: «Вотъ средство послѣднее».

Впрочемъ, на первые дни онъ нашелъ себѣ пріютъ въ домѣ дальняго родственника и стараго товарища. Они вмѣстѣ учились въ гимназіи и потомъ въ университетѣ и даже нѣкогда сидѣли рядомъ въ тюрьмѣ. Товарища скоро выпустили. Онъ окончилъ университетъ и сталъ служить по юстиціи и теперь былъ дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ и членомъ суда. Но онъ не забылъ о своемъ арестѣ, и когда увидѣлъ Кирилова, то все вспомнилъ и встрѣтилъ стараго пріятеля съ распростертыми объятіями. У него была большая квартира съ паркетными полами и мягкой мебелью. Кирилова помѣстили въ высокой свѣтлой комнатѣ. Тамъ была пружинная кровать, мраморный умывальникъ и рѣзныя орѣховыя кресла. Кириловъ расположился среди этого великолѣпія со своими грязными котомками, какъ солдатъ на постоѣ. Горничная поутру пыталась чистить его сѣрый зипунъ и кожаные лапти. И онъ чувствовалъ себя, какъ гунскій кочевникъ въ гостяхъ у римскаго патриція, и каждое утро, когда приходила горничная, ему хотѣлось убѣжать куда-нибудь въ сарай или на конюшню.