Том восьмой. На родинѣ

Послѣ обѣда возьмешь бывало палку съ тряпкой, намотанной на концѣ, взлѣзешь на крышу и начнешь голубей шугать. Глядишь, а Александръ Ѳедоровичъ тоже лѣзетъ на крышу рядомъ и погонялка въ рукахъ, но онъ машетъ этой погонялкой не на голубей, а на меня.

— Слѣзь, шибеникъ, слѣзь! Зачѣмъ моихъ голубей пугаешь?

Нечего дѣлать, слѣзешь и сидишь на сѣновалѣ, ждешь, пока онъ перестанетъ. Четверть часа, полчаса. А онъ все шугаетъ: шу, шу! и какъ-то особенно тонко ржетъ отъ удовольствія.

Вотъ и не у терпишь и поднимешься тихонько на крышу съ другой стороны, авось, не увидитъ. Но глазъ у инспектора зоркій.

— Слѣзь сейчасъ, иди уроки учить. Директору скажу…

Поневолѣ приходилось гонять голубей по утрамъ и опаздывать на уроки.

Эта карьера длилась болѣе сорока лѣтъ и закончилась очень характерно, хотя и не столь трагически, какъ въ разсказѣ Чехова.

«Пріѣхалъ попечитель Сольскій, — продолжаетъ П. П. Филевскій, — и выразилъ неудовольствіе по поводу совершенныхъ мелочей, даже непредусмотрѣнныхъ уставомъ. На другое утро Дьяконовъ явился въ гимназію и сказалъ: „Я служу, какъ требуетъ законъ. Иначе служить не могу“. И подалъ прошеніе объ отставкѣ».

Къ этой характеристикѣ послѣ Чеховскаго разсказа, кажется, нечего прибавлять. Нелицепріятная жизнь, однако, нашла новую и неожиданную черту.

Дьяконовъ умеръ холостымъ и послѣ смерти своей оставилъ два дома подъ училища, а 75 тысячъ рублей въ пользу бѣднѣйшихъ учителей (городскихъ и народныхъ), на выдачу пособій и стипендій. Благодарные учителя поставили ему памятникъ. Теперь покойнаго Дьяконова въ Таганрогѣ иначе не называютъ, какъ «свѣтлая личность».

Не знаю, имѣлъ ли Антонъ Павловичъ Чеховъ случай узнать этотъ неожиданный эпилогъ своего прекраснаго разсказа. Я думаю, онъ бы доставилъ ему рѣдкое удовольствіе убѣдиться наглядно, что жизнь лучше беллетристики, даже талантливой.

Несмотря на эту позднѣйшую поправку, таганрогская гимназія, въ сущности, представляла арестантскія роты особаго рода. То былъ исправительный батальонъ, только съ замѣною палокъ и розогъ греческими и латинскими экстемпораліями, «не храмъ науки, а управа благочинія», — по выраженію Чехова, — «съ кислымъ запахомъ, какъ въ полицейской будкѣ». Люди чуть повыше этого арестантскаго уровня отсѣкались безпощадно, вытѣснялись, какъ масло изъ воды.

По словамъ Филевскаго, учитель Бѣлавинъ былъ переведенъ за либерализмъ, также и Караманъ, молодой, энергичный, ушелъ, не поладивъ съ директоромъ.

Я помню молодого учителя исторіи, Логинова. Онъ пробовалъ читать исторію несогласно съ учебникомъ Иловайскаго и сперва заинтересовалъ всѣ классы, но скоро наткнулся на директора и программу. Послѣ того онъ впалъ въ уныніе и запилъ.

По словамъ Филевскаго, онъ возненавидѣлъ гимназію и говорилъ, что съ отвращеніемъ открываетъ дверь въ нее. Въ концѣ концовъ, онъ былъ разбитъ параличемъ и умеръ въ больницѣ.

В. Д. Старовъ, учитель латинскаго языка, былъ человѣкъ доброй души и обращался съ учениками по-человѣчески. Помню, въ одномъ классѣ проворный ученикъ затѣялъ финансовую операцію процентнаго характера. Владиміръ Дмитричъ узналъ объ этомъ и на другой день сдѣлалъ классу внушеніе, очень мягко и не называя именъ. Слова его, однако, произвели такое впечатлѣніе, что процентная операція немедленно прекратилась, и юный финансистъ подвергся бойкоту товарищей.

В. Д. Старовъ былъ очень несчастливъ въ частной и въ служебной жизни и умеръ въ больницѣ.

Вотъ, кажется, всѣ. Можно, пожалуй, вспомнить добрымъ словомъ сторожа Ивана, по прозвищу Труба, который, случалось, давалъ приготовишкамъ «натуральные» щелчки въ голову, но заточеннымъ въ карцеръ часто подавалъ куски чернаго хлѣба изъ собственнаго пайка, и во время экзаменовъ ревностно помогалъ всѣмъ классамъ обманывать бдительность начальства.

Такова была таганрогская гимназія и ея учителя нашего учебнаго періода въ десятилѣтіе 1870–1880 гг.

Когда я свернулъ въ Гимназическую улицу и увидѣлъ знакомое зданіе, грязно-бѣлаго цвѣта, расплывшееся вширь, и старыя, облупленныя буквы вверху фронтона: Гимназія, — сердце мое, признаюсь, забилось сильнѣе. Вотъ здѣсь, бывало, у крыльца мы пили горячій сбитень, по двѣ копейки за стаканъ, здѣсь продавались копеечныя сосиски, а здѣсь марафеты, ужасные южные конфеты, трубочкой, въ красныхъ и синихъ полоскахъ, въ родѣ свернутаго флага. Теперь стали устраивать для гимназистовъ горячіе завтраки. Въ наше время пять копеекъ на завтракъ — было цѣлое богатство, доступное немногимъ; мы питались больше экстемпораліями и закусывали мѣломъ…

Я отыскалъ въ гимназіи старыхъ знакомыхъ. Во-первыхъ, Павелъ Ивановичъ Буковъ, классный надзиратель, живая лѣтопись гимназіи.

Я помню его красивымъ кудрявымъ шатеномъ. Мы сложили про него непочтительные стихи:

Павель Ивановичъ Вуке
Ѣдетъ верхомъ на быкѣ,
Подъѣзжаетъ къ кабаку,
Покупаетъ табаку.

Но Павелъ Иванычъ не обижался. Теперь уже ему за шестьдесятъ, и онъ выглядитъ старше прежняго.