Топографический кретин

Кит закончил повествование, попросил у Якова сигарету, а у Шуцыка спички, чиркнул одной, она сломалась. Потянулся, вытащил из коробка вторую, прикурил, пустил струю в оконное стекло, по которому дым расползся, как уложенный на бок синий взрыв от авиабомбы, и снова вперил взор в уползающие дали. Секунд через двадцать затянулся снова — и резюмировал прерывисто, на вдохе:

— Вам надо, вы и идите.

— А кто там с чемоданом? — контролёр, кажется, еще не понял, что с этой троицы ни билетов, ни штрафа стрясти не удастся. А может, и понял, просто чувство собственного достоинства не допускало безоговорочной капитуляции.

— А я знаю? — Кит по-одесски загнул вверх окончание фразы. — Крестьяне какие-то. Попросил их присмотреть за шмотьём. Они сказали, что тоже до конца едут, так что должны быть там.

— Ага, сч-ш-щас! — протянул Шуцык. — Свалили уже эти кресты, и шмотки твои прихватили. Тоже мне друзей нашёл!

— Да там они, там, куда они, нафиг, свалят, — как можно более равнодушно проговорил Кит, но сигарета в его пальцах дрогнула, а в голосе Яков уловил беспокойную нотку. И поймал себя на том, что и сам уже верит в этот бред. В актёры Гоше надо было подаваться, а не в архитекторы.

— Расслабься, старый, они на Ольгохте мимо окна прочесали по перрону с твоим барахлом, — убедительно изложил Шуцык.

— Ты гонишь, что ли, — теперь Кит всполошился не на шутку. — А мне чего не сказал!

— А понту тебя напрягать? — пожал плечами Шуцык. — Ты бы всё равно их не догнал. А догнал бы, так только звездюлей бы огрёб и остался бы в своей Ольгохте до склона лет. Там поезд две всего минуты стоит. Две минуты, правильно? — он обернулся за поддержкой к контролёру.

— Одну, — тупо проговорил тот, явно пребывая в совершеннейшей прострации.

— Понял, вообще одну, — Шуцык сделал на лице эмпатию, искренне сочувствуя ощутимой материальной утрате друга, но договорить не успел.

— Так, мужики, где у вас тут стоп-кран? — Кит вдруг вскочил на ноги, забыв загасить бычок и неловко опрокинув на пол вазочку с искусственным цветком. Вазочка разбиваться не стала, видимо, была пластмассовой.

— Какой тебе стоп-кран! — заорал вышедший из ступора эмпээсовец. — Спятил, что ли? Разогнался! Сиди тут и не дёргайся, другой раз умнее будешь. Стоп-кран ему — щас, ага…

И обозлённый шмон проследовал к соседнему столу.

16½ февраля

Полураспад

Все то же там паденье звезд и зной,

все так же побережье неизменно.

Лишь выпали из музыки одной

две ноты, взятые одновременно.

Белла Ахмадулина

Прикалываешь к мольберту выпуклую, напоминающую на ощупь азбуку Брайля акварельную бумагу, орошаешь ее не жалеючи, окунаешь толстую кисть в синее, мажешь жирно слева направо по верху листа и ждешь пару минут, пока, растекшись мокрым по мокрому, краска создаст иллюзию неба, ультрамаринового в зените и чуть голубеющего у горизонта.

Несложная техника. Но здесь она не работает.

В Лондон я влюбился, как в нее, с первого взгляда. Когда меня спрашивают, почему, тычу пальцем в небо. Оно здесь безумное, то желтое, то красное, то зеленое, то косматое, то полосатое, расчерченное самолетами под нотный стан для сумасшедшего музыканта, который, зачарованный зрелищем, никак не может приступить к работе. Или решил, что это и есть его величайший шедевр.

Небо здесь — везде, не то что в других мегаполисах. Этот город приземист и величественен. Он не пытается никому ничего доказать, он счастлив под этим куполом, мозаичным, как лего, и ярким, как лето.

Отскок. Лось. Просто лось

Встречался на Новом Арбате с прекрасными старыми друзьями, позвал заодно и С.: она уже неделю, со дня возвращения из Швеции, напрашивается на кофе. Думал, откажется: ехать ей аж из Химок. Не отказалась. Еще и лося принесла на цепочке — брелок из Стокгольма. На память, говорит. Зачем мне память о городе, в котором я не был?

Лондон величественен и приземист, и в нем тысячи улиц, и кем я здесь точно работать не смогу — так это таксистом.

В Москве еще куда ни шло: в Москве главное — чтоб машина была какая-никакая, да вид поравнодушнее. Держишь по бульварам, загибая мальца влево, по трамвайным путям, и вот он родной, провода из ушей. Одна рука приподнята в молчаливом голосовании, в другой веник — к подружке, значит. Зер гут, вольдемар, такие не торгуются и не парятся, что вместо ковриков памперсы. А чего туда еще ложить: весна, мать-ё, слякоть по уши, натащат месива в салон, трахайся потом, чтоб шеф не запалил, что бомбишь вечерами. А так удобно: выкинул подгузники на хрен — и как в аптеке.