Топографический кретин

Хорошо, что Леонид Ильич Брежнев был человеком добрым и толстых книг не писал. «Целина» вместе с «Малой землёй» и «Возрождением» уместились в одном кармане пальто. Хуже, что его бессмертные творения были рассчитаны не на богатых букинистов, а на широкие трудящиеся массы, а потому продавались по цене газировки с сиропом. Точно как труды Ленина, сочинений которого Фрэн решил не брать ввиду слишком уж большого объёма. А другой литературы в «Плакате» не было.

На выходе из магазина класс напоминал бригаду археологов, наткнувшуюся на чудом сохранившуюся в полном объёме Александрийскую библиотеку, только вместо глиняных табличек злорадно повеселевшие одноклассники Фрэна тащили брошюры кремлёвского бровеносца, а роль папирусных свитков исполняли свернутые в вощёные рулоны неумирающие восклицания: «Болтун — находка для шпиона!» и «Добьём фашистскую гадину!»

Исполняли убедительно, но недолго, буквально до первой урны.

28 февраля

Полураспад

Моя жизнь — сплошное прощание с предметами и людьми, часто не обращающими никакого внимания на мой горький, безумный, мгновенный привет.

Владимир Набоков

Я не умею жить сегодняшним, это моя проблема. Всегда, с самого раннего детства, я жду чего-то — хорошего ли, плохого, но жду. Мне говорят, что это неправильно, говорят, что это не по-дзэновски, что нужно медитировать.

Пробовал. Сцеплял пальцы, устремлял взгляд внутрь, а сознание — наружу, бормотал откуда-то выуженные мантры, и внутри маячило радостное предвкушение: вот кончу медитацию — и наступит счастье, и снизойдет на меня благодать, уже совсем немного осталось, вот только медитацию кончу.

С самого детства я знал, что когда-нибудь со мной обязательно случится что-то хорошее, что стану я если не генеральным секретарем ЦК ЦКПСС, то уж графом Монтекристо запросто. Что ждет меня большое будущее, что напишу картину, оперу или поэму — но только обязательно шедевр — или, по крайней мере, совершу подвиг, но не такой, как Александр Матросов, потому что зачем совершать подвиг и становиться известным на всю страну, если сам об этом никогда уже не узнаешь?

Отскок. Оратория

Вышел в девять утра на Стрэнд, включил плеер на режим случайного воспроизведения. В ушах зазвучала "Зима" из "Воробьиной оратории" Курехина. Глаза увлажнились. Что за…

Я не умею жить сегодняшним, каким бы чудесным оно ни было. Шесть лет назад, когда я уже переселился в Лондон, а она еще жила во Владивостоке, я поехал с друзьями в Париж.

Я был там впервые и, обмакивая утренний круассан в живую пену капучино или закусывая синим сыром вечернее вино в ресторанчике на Монмартре, не переставал думать о том, как хорошо нам будет здесь вдвоем, когда она переедет ко мне, и мы вместе сядем в поезд Евростар на лондонском вокзале Ватерлоо, и через три часа выйдем, держась за руки, на парижском Гар-дю-Нор, и будем долго искать пограничников, чтобы проштамповали наши визы, и с помощью уборщицы найдем их, играющих в карты в прокуренной комнате без окон и без таблички, и они будут с любопытством разглядывать наши российские паспорта и выспрашивать по-английски с уютным французским акцентом, на кой нам сдались эти штампики, а потом мы поселимся в маленькой гостиничке напротив древнего Собора, и будем гулять по этим набережным, и заходить в эти кафе, и кормить этих голубей, и наслаждаться ветреным закатом под этой ажурной Эйфелевой стрелой.

И все так и случится через год или полтора, и тогда я снова буду мечтать — о том, как мы сможем быть здесь все вместе: мы вдвоем и наши родные.

И мы напишем об этом родным, и будем долго искать марки и почтовый ящик, и, обнаружив сначала их, а потом его, вернемся в свой номер на третьем этаже двухзвездочной гостинички, в вестибюле которой будет жить в клетке большой розовокрылый попугай, и из этого вестибюля навеки исчезнет оставленная мною поношенная обувь, исчезнет вместе с коробкой из-под новых ботинок, только что купленных неподалеку. И плюнув на пропажу, мы пойдем счастливые обратно к вокзалу, и я буду с нетерпением ждать возвращения домой в Лондон, когда мы снова сможем уединиться и наслаждаться счастьем быть вдвоем.

Я всегда ждал чего-то, и в этом моя проблема. Я и сейчас жду — с ужасом, с воем, с писанием стихов и — господи — дневника! — жду, когда она уйдет, и я останусь один. Снова останусь один, и теперь уже навсегда. Потому что в сорок лет ждать можно только воспоминаний.

— Тебе же нравилось быть холостяком, — сказала она. И еще: — Страдания порождают творчество. Может быть, я оказываю громадную услугу человечеству, может быть, ты сотворишь нечто, прославишься и разбогатеешь?

Я должен опять удивлять свет:

Мне дали бумагу и карандаш