Топографический кретин

— Правда, значит. А кто в этой простой советской школе секретарь комсомольской организации, не ты разве? Кто вот здесь, в этом простом советском кабинете, на бюро горкома каждый месяц штаны протирает, не ты? Ты что, не мог эту свою правду здесь обсудить? Или ты со мной, может, не знаком? И с Татьяной Рамзановной тоже? Или дешёвой буржуазной сенсации захотелось простому советскому комсомольцу? Да чёрт с тобой, на нас тебе насрать, на своё будущее тоже, а сестра? А отец тебе тоже до лампочки?

Отец отделался неприятной беседой с начальством, Наума Давидовича с должности не сняли, Татьяна тоже устояла на своих замечательных ногах, и даже Фрэна почему-то из комсомола не попёрли, хотя он был почти уверен, что без этого не обойдётся. Только изгнали с должности школьного комсорга, с которой, впрочем, он распрощался вообще без сожаления, потому что Алиса к этому времени как раз кончила школу и уехала поступать в университет, а без неё на заседаниях стало совсем тоскливо. К тому же замечания по поводу дисциплины за большим столом теперь делали не ему, а он, — а работа надзирателя нравилась ему ещё меньше, чем астронома или даже экскаваторщика. И совсем уж несравнимо меньше, чем загадочный и манящий труд репортёра.

И на поросшем жухлой травой склоне над глинистым речным заливом, выплюнув в воду блестящую пивную струю, на вопрос одноклассников Фрэн ответил:

— Астрономии нихт. Пойду на журналистику.

— В политэне журналистики нет, — сказал Вас.

— И в нархозе нету, — сказал Шуцык.

— Да её вообще в Хабаровске нигде нет, — расстроился Гоша Кит. — Ты что, Фрэн, в Москву всё-таки собрался?

— Зачем в Москву, во Владивосток. — И он подмигнул Киту: — Поближе к твоей тётке. И к кузине.

29 января

Полураспад

У долгих агоний есть своя плохая сторона: теряется декор.

Артуро Перес-Реверте

Была весна.

И был дождь, и было солнце, и от солнца было предательское желание радоваться. Бессознательное пыталось выдавить улыбку, но мозг быстро подавил инстинктивный этот протест, на корню пресёк собственную попытку выбраться из неподъемного, непосильного. Из бесконечного стресса, пресса ожидания неотвратимого.

Как во сне, как в жестоком кошмаре, одном из тех, что преследуют с детства. Наяву я никогда не боялся замкнутых пространств — лифтов, вагонов, туалетных кабин, в которые, как в этом кафе, можно протиснуться только боком, и то если ты не американская мадама, или если одежда у тебя не слишком просторная. А во сне я клаустрофоб.

Я подхожу к какой-то дырке, к какому-то входу откуда-то куда-то и вхожу в него зачем-то, хотя знаю, что это неразумно, что делать этого не то что не нужно, а просто нельзя, что ничего хорошего меня там не ждет. Я иду по странно гнутому коридору, и коридор становится все сумрачнее, и все ниже, и все уже, и вот уже пригибаясь, уже на четвереньках, а потом и вовсе ползком, и не коридор это уже, а туннель, и я вижу — нет, не вижу, потому что совсем уже темно и не увидеть ничего, но — знаю, что дальше станет еще уже, и уже не по-пластунски даже, а как-то иначе, протискиваясь меж жестких, отчего-то неприятных на ощупь черных стен, — зачем-то туда, где все сходится в точку, в которую уж точно не поместиться. И не нужно мне этого, но и назад уже не вернуться, просто не повернуть, потому что развернуться уже невозможно, а ползти задом еще страшнее…

Я знаю, такие сны бывают не только у меня, но, может быть, только у меня это теперь и наяву. Ни вперед, ни назад, ни остановиться: ты уже заперт в бесконечной, давящей тесноте, и дальше может быть только уже и хуже.

Какие уж тут улыбки, хоть и весна.

Сегодня весна, а вчера была суббота. Раньше, как все нормальные граждане, я любил субботы больше, чем воскресенья: сначала в детсад, потом в школу и университет, а совсем потом и на работу идти не надо ни сегодня, ни даже завтра — красота, маленький, зато еженедельный праздник. Теперь я суббот боюсь.

Это день, когда Путридий и ко. ходят клубиться. А она не просто составляющая этой самой ко., она позвонок ее станового хребта, она — стропила, подпирающая ее крышу, контрфорс, поддерживающий стены.

В субботу она встает поздно — чтобы дать организму расслабиться и подкопить силы перед жесткой многочасовой загрузкой меланхоличным ритмом качающейся в полумраке биомассы. Неделю назад она установила маленькое персональное достижение, вернувшись домой из ночного клуба около пяти часов вечера.

Где-то в районе Нового года, вскоре после того как она сказала, что больше не любит и хочет подыскать себе отдельное жилье, я из последних сил попытался вжиться в эту ко., чего не делал давно. Хотел доказать ей, что у нас все еще много общего, или, скорее, — что я могу найти это общее в себе, могу стать кирпичом в стене, незаметной, но незаменимой молекулой, полуживой клеткой бесцветного, дрожащего клубного сала, пусть даже только для нее.