Топографический кретин

Хорошо тем, у кого есть религия: можно списать на провидение и не думать о причинах. И ждать, когда фортуна вспомнит о тебе, повернется не задницей — какой бы привлекательной она ни была, — а тем, что у нее на обратной стороне, и не искать выхода из кошмара с названьем безысходность, а просто затаиться и ждать.

Еду на работу — это уже какой-то другой день, не 30 января; наверное, 31-е, хотя какая разница. Смена ранняя, поэтому еду на предоставленном конторой мини-кэбе. Это не двуколка с кожаным верхом, в которой в цилиндрах и сигарном дыму возвращаются из клубов джентльмены; это раздолбанный «пежо-307», пахнущий не доминиканским табаком, а рахат-лукумом вперемешку с гашишем. За рулем, судя по акценту, турок. Едет себе, бормочет что-то под нос, костяшками на шнурке побрякивает.

Отскок. Фрицы

Конец нулевых. Редкий для Москвы случай — на поднятую руку остановился блондин на старом опеле, даже не спросивший, знаю ли я дорогу. В салоне — ну ваще нереально! — не тошнотворная блотня под вероломным названием "шансон", а чуть менее тошнотворное "Радио ретро" с хитами восьмидесятых.

Заиграла "The Winner Takes It All", водила замычал в тон фонетическую тарабарщину, я думал о своем, смотрел на китчево подсвеченную Тверскую.

— Странно вообще-то, — сказал он.

Я кивнул: странно, конечно.

— В кино про войну фрицы всегда на таком грубом языке разговаривают, а тут вроде нет.

— Тут? Вы сейчас немцев возили?

— Да не, тут, в приемнике.

Я все не догонял.

— Какие фрицы?

— Ну поют вот!

— Так это "АББА".

— Ну, я и говорю, фрицы.

— Они не немцы. Шведы.

— Что, правда?

— Ну да. А поют вообще по-английски.

— Точно знаешь?

— Точно.

— Хм… Ну тогда вообще странно…

Хорошо тем, у кого есть религия. А может, четки завести? В Аллаха, наверное, уже не уверую, но, говорят, нервы успокаивает. Или просто рыбий жир попить?

Сказал ей, что разлюбил.

— Излечился, — уточнила она. — Мне от этого немножко грустно, но так, наверное, будет лучше для тебя.

Да нет, так будет лучше для тебя. Но благодарю за благородство.

Мне тоже всегда нравилось быть благородным. Своих подруг — и бывших, и настоящих, и даже прошлую жену — я рано или поздно знакомил с ней. Хотел, чтобы она поняла: у меня нет от нее тайн, даже змея своего — самое дорогое, что есть у человека, — ей в жертву принес. Потому что влюблен был по уши, по макушку, по самое нехочу, до безумия, до офонарения, до гробовой доски. И чувствовал: врать нельзя, нельзя скрываться, ложь калечит любовь.

Я знакомил ее с подругами, и каждая восхищалась ею, и каждая непременно мне говорила:

— Не обижайся, ты ведь знаешь, как я тебя люблю, но я не понимаю, что такая девушка делает с тобой.

Потом они быстро становились и ее подругами тоже — и при случае обязательно удивлялись:

— Нет, ну что вы за пара такая! Да ладно, шучу, вы ведь знаете, как я вас обоих люблю!

Ложь калечит любовь, правда любовь убивает.

Ноги

Угол атаки

У неё, наверное, была фамилия — фамилия ведь есть у каждого, нет? — но в Анькином случае это было неважно: зачем человеку фамилия, когда у него такие ноги. Тонкие и ровные, они казались непропорционально длинными даже для её точёного тела.

Ноги с горделивым спокойствием разгуливали по бару-кабаре «Изумрудная лампада», в котором Анька трудилась официанткой, и служили причиной обильного слюноотделения даже у сытых завсегдатаев. А завсегдатаями в «Лампаде» были все. Это если верить администрации заведения, которая утверждала, что других здесь просто не водится, потому что бар элитарный, только для артистов-журналистов и особо приближенных постмодернистов, а остальным сюда путь заказан.