Тополь

Неожиданно мне припомнилась еще одна загадка сегодняшнего дня, о которой я позабыл почти сразу же, как обнаружил. Подтянув к себе походную котомку, я извлек из ее недр небольшую потертую книжицу, что скрывал в себе жертвенник. Переборов упрямо смыкающиеся веки, я повернулся головой к камину и приоткрыл первый лист. Еще не успев прочитать ни строчки, я уже знал, что книга написана чтецом. Об этом ясно свидетельствовала обложка из особого бежевого пергамена,21 который невозможно было ни с чем перепутать. Такие книжки Братство выдавало каждому из посланников. По сути это был дневник для хранения мыслей и впечатлений от службы. Отправляясь на место, чтец обязывался тщательно беречь книжку и при наступлении опасности либо уничтожал ее, либо, по возможности, прятал, что и сделал мой предшественник. Записи велись одним из семи способов тайнописи, и если в дневник заглядывал человек неосведомленный, его взору представало лишь бессмысленное нагромождение букв. Для меня не составило особого труда определить, с каким из способов я имел дело в данном случае, но, к моему разочарованию, им оказался наименее мне известный, поэтому, не обладая достаточным навыком, я медленно вычленял слова из знаковой сумятицы. В довершение, едва лишь я разобрал несколько словечек, выяснилось, что предшественник писал не на кимрийском, а на одном из южных наречий, которое мне, хотя и доводилось изучать, но почти не доводилось использовать. Однако имя чтеца, выведенное тайной вязью чуть поодаль в углу страницы, сказало мне о многом. Моего предшественника звали Глин, и я почти не сомневался, что это тот самый Глин, называемый между чтецами Южанином.

Мне нередко случалось встречать его на просторах читален Братства и в его книжных копях. Это был приземистый, широкий в плечах чернобородый толстяк, несмотря на свой грозный вид, имевший мягкий нрав и даже весьма нежный голос. Южанин, действительно, прибыл в Кимр с жарких берегов из-за моря, стремясь приобщиться к устоям нашего учения и кладезю наших свитков. Как это обычно водится с такими людьми, он имел мечтательный уклон мыслей, и почти в каждом разговоре заводил речь о том, как будет приводить людей к Кариду. У него выходило примерно так: тщательно помытые и причесанные ремесленники с женами (исключительно юными, стройными и прелестными) дружным строем бегут в читальню и с раскрытыми ртами свечи эдак две благоговейно вкушают его чтения. Когда же ему осторожно напоминали, что некоторые ремесленники, находясь в читальнях, не сморкаются благопристойно в рукав, а делают это, зажав одну ноздрю, в окружающее пространство, он соглашался, что, да, трудности есть, но, как только он раскроет рот и возвестит свои недавно сложенные песни о небесных дарах, то зачарованный сморкальщик тут же раздобудет на то кусок ткани.

– Что же с тобой стряслось здесь, Южанин? – спросил я книжицу, словно ее писатель слышал меня сквозь листки. И некий ответ воспоследовал – наперекор смыкающимся векам и меркнущему сознанию я разобрал-таки первую строчку: «Утро в высшей мере прелестное. Еще недавно холода, а теперь летняя пора будто воротилась».

«Начало знакомое», – подумал я и провалился в сон.

VI

А утро и вправду выходит что надо. Из города мы слиняли с утреца, и теперь весело шагаем по Мельничной дороге. Верней, шагает-то один Лягушонок, а мы с Воронком прячемся за деревьями и бесшумно, но быстро (ну Воронок, на такие дела вообще мастак) крадемся вдоль обочины. Нам страсть как хочется попугать Лягушонка, и мы то и дело выскакиваем на него с обеих сторон. Однако он быстро привыкает к нашим выходкам. Изюминка пропадает, и мы присоединяемся к другу. Лягушонок, конечно, дуется, он не понимает, что мы не просто забавляемся, а закаляем его дух. На лице у меня ухмылка: он все еще думает, будто мы двигаем к мельнице. Воображая грядущее событие, я вдруг начинаю досадовать на погоду. По мне сегодняшней затее больше бы пошло мрачное небо. Но вскоре это чувство проходит – такая красота вокруг!

Восходящее солнышко щекочет нас, ветерок лишь иногда обозначает свое присутствие, прикасаясь бережно, как мамина рука. Пушистые бока боярышника лениво машут нам, белые и лиловые колокольчики обращают к дороге свои вытянутые головы. Сирень как всегда чарующе и пьяняще пахнет. За мохнатыми волнами кустарников и изгородью вязов и буков где-то в недрах многорукой чащобы притаились певуны и чинно выводят свои трели. Это зяблики. Неожиданно наш путь пересекает шестерка косуль. Они промелькивают, как стрелы, но одна задерживается и смотрит на нас то ли с удивлением, то ли с любопытством, то ли со страхом. Взгляд длится одно мгновение, от неожиданности я моргаю, и дорога вновь пустынна. В упоении я срываю нарцисс и любуюсь им.