Тополь цветет: Повести и рассказы

В прошлом году Степан бродил со спиннингом по тому берегу. Волчок долго пробирался следом, выглядывая по временам из кустов, пока Степан не заговорил. Тогда пес уселся невдалеке и смотрел, как человек бросал спиннинг. Собака была неухоженная, видимо нелюбимая, Степан поговорил с ней на эту тему, допустив, кажется, излишнюю дружелюбность. Когда под Редькином он выбрался на свою дорогу, Волчок все еще плелся сзади. Степан прикрикнул — собака отстала. Но возле самых Холстов вдруг появилась над кюветом и долго смотрела, как шагал он задами на свой край.

Как-то Степан вышел на неистовый лай Астона. Волчок стоял поодаль и смотрел на бесившуюся на цепи собаку, готовый сорваться с места, однако не убегал. Степан усмирил Астона, бросил Волчку кусок колбасы. С тех пор Волчок иногда появлялся — внезапно, нежданно, а этой весной зачастил. Астон принимал его вторжение в свои владения уже спокойно, и когда Степан ходил на рыбалку или просто в лес, за ним часто бежали две собаки. В Редькино, где Волчок ожидал Степана у магазина, собаку признали, назвали по имени — хозяйка, старая пастушиха, не чаяла, как отделаться от нее.

Глядя на Волчка, на его пришибленно-несчастный вид, Степан почему-то вспомнил, что это Алевтина надоумила его делать крыльцо с Юркой. Вчера она подошла к Марииному двору, когда он уже пришивал тес поверх цоколя, и сказала, что все надеется: взялись бы они с Юрием — в момент сделали бы. («Вдвоем-то разве долго?») «Верно, — тогда же подумал он, — можем и с Юркой, когда управится с посевной».

— Ты гляди-ка… — сказал Степан Волчку, и в ту же секунду что-то колко и холодно вошло снизу в сердце и воткнулось в горло, зажало.

«Вдвоем-то все спорчее», — повторяла Алевтина, стоя над ним, пока подгонял тесины. Он сказал «пойдем, посмотрим» и пересек наискосок улицу. Она шла рядом, размахивала платком и чего-то говорила, весело и меленько, а он глядел на свихнувшееся крыльцо, прикидывая, с чего начинать. Еще спросил, как живется у самой дороги, а она ответила — ничего, сначала дергалась, особенно, когда мотоцикл просветит («Фр-ррр!»), а как Федор помер — все не так скучно («Машины и по ночам ширкают»). Он тогда же решил стороной намекнуть Юрке, что Алевтина женщина хорошая, одинокая, надо помочь.

— Что ж, — сказал Степан Волчку, — верно, спорчее, любая баба смекнула бы. Ты, брат, прибегай после обеда, сходим куда-нибудь. А сейчас тетке Анне Свиридовой надоть сковородник насадить…

Возможно, Волчок понимал человеческую речь или как-то по-собачьи жалел Степана, но он не однажды показывался возле дома в это воскресенье, а когда солнце начало скатываться к Курганам, поднимавшимся за шоссе у моста и белевшим кладбищенскими крестами, он бежал по деревне вместе с Астоном за Степаном, торопясь освидетельствовать лопухи и крапиву в проулках.

Степан снарядился обычно: резиновые сапоги, старый вылинявший, потерявший всякий цвет пиджак, сплющенная кепка прикрывала начинавшие редеть волосы.

Несмотря на воскресенье, народу у дворов мало, только кое-где гоношились дачники да Тонька Горшкова орала девчонке, стоя на прогоне: «Валька-а, Валька-а! Домой давай!» Оглянувшись на поравнявшегося Степана, она позвала изменившимся голосом: «Ва-аля!», и, модничая, поджала губы: «Ну что ты будешь делать, слышу у конюшни возятся, а не докричусь, простудится еще, она у меня такая слабая. Степан, ты привил бы мне дули на груше, а? Хочу всякую фрукту иметь», — и снова поджала губы. Маленькая, подбористая, в каких-то детских одежках, она и на бабу-то не походила. Очень хотелось Тоньке вести хозяйство по высшему классу, а ни сил, ни сноровки, ни ловкости, да и прилежания для этого не имелось, и в доме ее всегда царил кавардак: занавески каждую неделю стирала, а картошка насыпана в углу, чтобы не лазить в подпол; а куры всю зиму содержались в избе, чтобы не перемерзли в дырявом курятнике; а постели и вся «чистая» изба, где вешались те занавески, ужасали неприбранностью — пока Тонька на работе, четверо ребятишек свою волю творили. В последние годы как-то незаметно исчезли бабьи клички «Марья-штучка», «Авдотья-кринка», «Манька-коза» — словно приснились женщинам. Редко услышишь, чтобы немолодую бабу называли Манькой, Нинкой, Зойкой. Теперь они Марии Артемьевны, Марии Васильевны, Нины Тимофеевны, Зои Федоровны. А вот Тонька Горшкова так и осталась Тонькой.

Степан приостановился, пообещал насчет прививки и пошел навстречу тетке Клавдии. Тяжело переваливаясь на больных ногах, она несла воду с того конца. Дом ее стоял как раз против прогона, и в окнах его блескуче отражалось заходящее солнце.

— Больше некому воды наносить? — гуднул Степан, отбирая у тетки ведра.

— А кто наносит? — ответила она, следуя за ним, — Славушка на речке весь день, а батюшка его заезжал — пообедать только. Минуты лишней нету.

«Батюшка Славушки», двоюродный Степанов брат, поселился с женой на Центральной усадьбе, работал на автобусе, а оба его сынишки жили у бабки в Холстах. У бабушки и корова, и присмотра больше.