Тополь цветет: Повести и рассказы

— Так, походил тут. Да ничего нету — неинтересно.

— А я видал — две крякуши в этом болоте живут. Чего же твои собаки не подняли? А как в лес взойдешь, тут кабаны все копыром поставили — жутко даже. Я и телят туда перестал гонять.

— Кабанов уйма.

— А как же, я встрел в том годе тридцать пять штук — разве не говорил? Вышел на поле, где у нас солома овсяная в буртах, смотрю — идут: впереди эти, свиноматки, за ними молодняк, а потом боровья. Звери! Я стою с палкой и считаю. Тридцать пять штук насчитал.

— Я думал — тут овсы по колено. А гляжу — одни остья. Хоть бы подрасти дали, добро переводите — травы мало? Трава вон нынче — курица не пройдет, — неодобрительно сказал Степан.

— Все равно это не овес — плешь на плеши, вымок наполовину. Да начальству виднее.

— Не надоело тебе с ними? — кивнул Степан на телят.

— А куды денешьси?

— Куды? У тебя дети вон деловые.

Все бокановские дети пристроены под Москвой либо в Москве; в деревне Боканов жил с женой Иришей вдвоем, с одним или другим внучонком, ребята приезжали лишь на отпуск.

— А что проку от ихних делов-то? Подвалят нам с бабкой ребятишек, и вся хреновина. — Боканов выматерился.

Выходило, от деловых детей прибыли не было, телят все равно приходилось гонять, однако в деревню дети не возвращались. И Ириша на ферме не работала, связанная внучатами, и в полеводстве не каждый день появлялась. С другой стороны, в помощь детям Боканов держал пчел и корову.

— Говорят, Алевтина свою Женьку хочет из деревни наладить, — сказал внезапно Степан. — Я слыхал — твои подбивают девчонку. Вчерась купались да и сманывали.

— На кой она им, чтобы сманывать? Какая девочка махонькая… А чего здесь сидеть? Кому она тут нужна? Может, твой Юрка возьмет ее за себя? Теперь вот только с пропиской везде трудно.

— А почему бы ему не взять ее?

— Юрке-то? — Боканов покрутил головой, усмехнулся: — Почему-у бы… — и поглядел на Степана как на дурака. — Но, куды пошли, туды-то вас растуды! — заорал он на телят. — Гони их, Астон, наддай жару! — И, ринувшись вбок, шумя по траве сапогами, долго еще не переставал орать и ругаться.

— Ну, собака у тебя — зверь! Хватает за ляжки — будь здоров. А оскал-то, оскал. А ты говоришь — комнатная… — похвалил, возвратившись.

Степан молчал. Давно уже что-то сломалось между ним и Бокановым, и всякий раз, сталкиваясь, он искал повод уйти.

А Боканов, поглядев пристально, вдруг проговорил:

— А помнишь, после войны мы с тобой под конюшней сидели в лопухах, а девки купались на той стороне? Во, было кино!.. Да-а, Степан, вот мы почему-то поторопились тогда, женились скоро. Я, конечно, не жалуюсь, у меня баба неплохая, и жизнь уже прожили, но вот думаю: ведь мы с тобой зачем-то не женились на своих девках, взяли невесть откуда… а сыновьям наказываем…

Степан шел домой, загребая сапогами. Его разморило от ходьбы, от разговора, а возможно — ослабел от вчерашнего, и на Черный омут рукой махнул.

— К ядреной бабушке, — бормотал, вступая на свою тропку в уже поднявшейся ржи. — Все, Танька, завязываю…

Он подвернул к реке. Воды за месяц заметно убыло, несмотря на дожди. Вода устоялась — парная, темная, подернутая под берегом зелеными блюдцами листьев. Кое-где и кувшинки торчали. Рыба не клевала, да и становилось ее с постройкой моста и шоссе все меньше. (Давно ли Степан стрелял шелешперов с березы? Во, какие ходили под горой — как подводные лодки.)

Вот и место под конюшней, которое поминал Безрукий. Серая, длинная, разваленная постройка и сейчас красуется на взгорке — в колхозе были добрые лошади, но их мобилизовали на войну, а оставшихся одров отобрали оккупанты. Четырех жеребят только спасла тетя Кланя.

Из конюшни сделали коровник, а когда коров перевели на совхозные фермы, в державшейся еще половине летом ставили телят, чтобы использовать здешние выгоны. Но место на бережку с ракитами и прибитой намертво тропочкой до сих пор называлось «под конюшней».

Под ракитами омуток, а была самая глыбь для купанья и водились выдры. Сколько Степан пересдавал их в Охотторг до войны! Если сбыть на сторону, шкурка выдры стоит черт знает сколько, но он не любил мараться. Тут сдашь — и спокоен. Все равно всех денег не заработаешь, говорил дед Иван. Иногда и теперь он получал разрешение на одну-две выдры, и зимой брал их на снегу, когда звери переселялись с места на место: идет самочка, а за нею весь выводок — по глубокой такой траншейке. Тут ее и берешь.

В омутке играла щука — припозднилась с ужином, зубастая, — ребятишки, поди, до крайнего часа бороздили речку, прощупывая руками траву в ней.