Тополь цветет: Повести и рассказы

Небо прижало к земле леса, взявшие деревню в кольцо. Ливень длился долго — шоссе было мелко заштриховано дождем, лужи лопались, стреляли пузырями, иссеченные фонтанчиками дождевых струй. Поперек улицы, от прогона до прогона, стояла вода, под ногами хлюпало в каждой ямке, прикрытой травой. Дороги осклизли; промокшие, ознобленные сырым ветром люди скользили и оступались, балансируя на тропках вдоль штакетников. Работы прикончились.

К ночи ливень утих, но дождь сеялся и сеялся, то усиливаясь, то замирая.

Через два дня пруд налило с краями, река порыжела, поднялась и споро несла сорванные ветки, мусор и застрявшие было на мелководье бревна от развалившихся плотов и старых мостков. В огородах залило борозды, и поздно вылезшая картофельная ботва скукожилась, капустную рассаду прибило, лук посекло, размыло огуречные всходы.

Народ беспокоился, сновал из дома в дом, охал, проклинал стихию.

Прошла неделя, и дождь истончился, но все шумел и шумел в густых тополях и липах. По шороху в листве и по лужам, иссеченным каплями, можно было понять, что дождь продолжается, хотя воздух стал резок, и в нем ясно проступили дома и окрестности, красная сапуновская колокольня с покосившимся куполом и все еще не покрытый дом управляющего у дороги. Сыро шуршали машины, проносясь по мокрому асфальту. Люди стали вылезать на улицу, привязывать коров и телят, кто-то даже копался в размокших огородах.

Степан лежал с местной газеткой на диване, Валерка и Люська в кухне учили Астона петь: Валерка сипел в тонкую пластмассовую красную дудку, Астон подвывал.

— Папка, слышишь? Его можно в цирке показывать!

— Это и я завыл бы, шибко противная ваша сопилка.

— А вот и нет, это он такой способный!

Артист на кухне вдруг захлебнулся на высокой ноте, залаял яростно, как лаял обычно, когда кто-нибудь приближался к дому.

Держась обеими руками за косяк, в избу ввалился Григорий Пудов, Серегин отец:

— Батька дома?.. Пройтить можно?

— Давай, шагай сюда, дядя Григорий, — покричал Степан.

— А то меня сношенька потурила сейчас — сымай, говорит, галоши, а я как сыму, когда зиму и лето в них — приросли к валенкам, — откашливаясь, Григорий нетвердо проковылял в чистую избу, отставил стул от стола к стене, уселся, закинул ногу на ногу, болезненно-розовый, с длинным, отвислым носом.

— У меня кот пропал, — покашлял он, — третий день нету. Не иначе, как к Анатолию в капкан угодил. Он к ихней кошке ходил, а Анатолий капкан на хоря во дворе ставит. Хороший был кот, умный. А этих кобелей я не люблю. Твоя где, на скотном? — поозирался он.

— Где же ей еще быть, скоро приедет небось.

— Ходил сейчас к Катерине Воронковой, поднеси, говорю, по случаю дожжика — нету, говорит. Врет, они с Воронковым каждый день по стопке перед обедом пропускают.

— Твоя небось заказала бабам не подносить тебе.

— Ругается. Третий день, говорит, никак не просохнешь. Не любит. А у меня есть вот рупь шестьдесят семь — она не знает, найдем у кого какого-никакого красного?

— Найдешь! Всю неделю дождик, в нашем конце все энзеты выбрали.

— Просил дачника Тоньки Горшковой съездить в Сапуново, — как же, упросишь их. Погоди, мне выдадут машину — я им хрен одолжусь. Да ко мне завтра зять из Москвы приедет, привезет. Во, воет! И как ты терпишь?

— Астон! А ну поди сюда! Хватит, ребятишки!

В дверь высунулась морда Астона, из-под длинной, завесившей глаза шерсти он скосился на Пудова, но тут же весело, виляя телом, подбежал к дивану, вскинул на него передние лапы.

— Куда? Сидеть! Будка промокла — везет дураку, — пояснил Степан присутствие Астона.

— А я кота очень жалею. Может, придет. Он все на шоссейку ходил. Идет по шоссейке — ноги высокие — издаля видать. Глянь, Марфа прет — сюда, что ли? Все, не буду ей дом обшивать, отказываюсь! Баба взъелась.

Степан сел, отложил газету, тоже сказал решительно:

— Нам и некогда, дождик кончится — будем на стройке вкалывать.

По мосту и впрямь раздались шаги, дверь рванулась — Степан придержал собаку.

— Батька дома? Гляди, намыли! Тамара, что ли, прибиралась? И что бы вы делали без нее?

— Не снимай, не снимай, тетя Марфа, подотрем, — сказал Люськин голос.

Марфа продвинулась, встала в дверях, алая от воздуха и преисполненности чувств, даже в свои шестьдесят — лицо будто солнцем ожгло, а налитое — ни морщинки вкруг глаз.

— Здравствуйте, мужики. А я гляжу — Григорий пошел, дай, думаю, добегу, да пока обулась…

Григорий поднял отяжелевший лик:

— У тебя нету опохмелиться?

— Откуда у меня, что ты, Григорий. Вот придете дом обшивать, ужо припасу. Когда придете-то?

— Никогда, — отрезал Пудов. — Никогда, Марфа! Меня баба заела. Получишь, говорит, какую-нибудь сотню, а дома свои дела стоят. А на что нам деньги? У нас корова на книжке лежит, да в шкафу, наверное, рублей триста.

— Да ты чего это, Григорий, ведь обещались? Степан, а? Куда же мне теперь кидаться? Тес заготовила, просушила.

Степан приподнялся, включил телевизор — на экране запузатилась, завыгибалась сетка.

— Степан, ты что же не скажешь ничего?