Тополь цветет: Повести и рассказы

Так что к началу праздника многие автолавки управились и уехали, а люди, кто из ближних деревень, оттащили домой сумки и снова вернулись, а кому далеко — тут же, в лесочке, под кустами распивали пиво, а то и покрепче чего.

Все это Степан увидел, когда прошелся по опушке с примятой, облежанной, объезженной травою. Кто-то еще маячил под кустами, два фургона стояли с распахнутыми дверцами и возле суетились продавщицы в белых халатах. А на обширной поляне среди берез, осин и всякого другого черного леса были наставлены рядами скамейки, усеянные людьми, а перед ними высилась большая грузовая машина с откинутым задним бортом, с приставленной лесенкой. На машине теснился президиум.

Лесенку Степан сам сделал третьего дня и сдал управляющему сапуновским отделением Колдунову — все, значит, было продумано и запланировано. Узнавши лесенку, Степан почему-то обрадовался, и внезапная приподнятость, заставившая его недавно торопиться, снова нахлынула, протолкнула вперед, к молодому семейству берез, прозрачно кустившемуся у машины. Оттуда он огляделся: в неярком, холодноватом и сыроватом дне лица людей светились празднично среди нарядных платков, плащей, курток, костюмов и чистых, новых, а то и при галстуках, рубах. В президиуме выделялись синий, кримпленовый, в цветах, костюм Ольги Дмитриевны, видный из-под накинутого, плаща, темные, хорошо сшитые пиджаки двух товарищей из райкома и белая, седая голова парторга, еще молодого высокого мужчины, очень темного лицом, — он-то и вел собрание.

Два передних ряда скамеек пестро утыкали ребятишки и подростки. В задних Степан разглядел свою плотницкую бригаду — и Серега Пудов сидел там, кудрявый, красивый, как всегда усмехавшийся, но какой-то напряженный. А рядом его, Степанов, Юрка.

Ольга Дмитриевна, плотненькая, круглолицая, с завитой коричневой головой, говорила ровно, бросая отрывистые круглые фразы в народ про то, как управились с севом, несмотря на затяжные дожди, какие механизаторы отличились и сколько еще предстоит сделать. В Российском Нечерноземье намечались крутые планы, взгляд на него нынче особый, пристальный. Огромный процент производства мяса и молока выпадал в России на Нечерноземье — тут издавна копился опыт ведения хозяйства и, как ни крути, находилось оно в самом центре. А до конца ли используются его возможности? Вот у них, в совхозе скотоводческом — достаточно ли развита кормовая база, не слишком ли медленно растет продуктивность естественных кормовых угодий?

Слова у Ольги Дмитриевны обыкновенные, какие каждый день попадались в газетах, но важны были не слова, а тон — самостоятельный, устойчивый, не допускающий других толкований. Слушая ее, Степан не раз думал, что такая не сплоховала бы и где повыше. Вон какой кабинет себе оборудовала, всякий, кто входил, понимал, эта, видать, надолго обосновалась и замахивалась на нечто очень высокой пробы, о чем можно было судить по габаритам помещения, по полированным стенам, встроенным шкафам — такое Степан видал в одном заграничном иллюстрированном журнале.

И то, что она, окончив говорить, отступила в сторону и, выпятив нижнюю губу, подула на лицо, отчего взлетела вверх спадавшая прядка волос — тоже ему понравилось: вышло очень по-женски.

Выступил и главный агроном Пыркин, громадных размеров мужчина, с большим тяжелым лицом, похожим обширностью на лицо сына Федьки Пыркина и непохожим на него сосредоточенностью. Этот знал что-то, чего не знали, возможно, другие. По его настоянию посеяли за Редькином овса вместо двухсот пятидесяти центнеров сто девяносто на той же площади, а взять, говорят, должны больше прежнего — такой сорт, на одном корню пять сережек вырастет. В общем, Степан и не очень-то слушал — все это на десять рядов обговаривалось дома, в бригаде, в деревне с трактористами, комбайнерами.

Когда стали выдавать премии, парторг спустился, и седая голова его забелела на фоне темной кабины.

Работали этой весной в дожде и холоде, можно сказать, со злостью, вырывали у погоды свое. Премии получали и механизаторы, и доярки, и кормачи, и скотники — их зачитывали целыми списками, потом они подходили по одному, парторг жал руку и вручал конверт с десятью или двадцатью рублями.

Невелики деньги, да ведь скольких человек оделить надо, и кто откажется? Мужики шли и шли, Татьяна как раз подоспела — приодетая, в новом платке, глаза серьезны, а губы сжаты в улыбочке — вроде в шутку принимает эту десятку, за дело не считает, а вроде — стесняется. Степан-то знал, что так и есть, для нее нож острый — пройтись напоказ. Это не Алевтина. Об Алевтине и Ольга Дмитриевна говорила — как сконцентрировала какие-то силы при посадке картофеля, как разумно организовала обеды рабочих — всего не перечесть. И премию отвалили порядочную. Она вышла, сдернув косынку — волосы так и сверкнули, разлитые по плечам. Приняла конверт без улыбки, без улыбки поклонилась и отошла.