Тополь цветет: Повести и рассказы

— А вот так! Я тебе расскажу, Афанасич свет, — она подвинулась, сложив руки на груди, оглянулась на баб, призывая послушать, посмеяться. — Все уже ругались, а я не могла. Как-то бороновали мы с Феениной Мотькой, по весне, а грязь — ноги по колена уходят. Она и говорит: «Гляди, шеф идет, давай ругаться. Ругайся!» И как начала — на лошадь, на жизнь! «Ты почему не ругаешься?» — кричит. Ну, и я давай. И вот мы с нею матюгаемся. Подходит шеф — знаешь, какие шефы в те годы были: «Что это вы, девчата, ругаетесь?» — «А что вы заставляете бороновать, когда грязь такая, мать вашу разэдакую. Что же, наши отцы и деды всю жизнь на этой земле и не знают, что ли, когда в поле выезжать? Собрались там, м…» Эх, и прохватили мы его! А теперь уж обасурманились, никак не отвыкнем, и злости нет, а не отвыкнем. Я как-то говела, зарок давала: «Господи, не буду больше ругаться!» А тут с кошками нагрешила — и опять пошло.

Колдунов уже добро смотрел на мужиков, на женщин, дававших им догулять. Полулежа на земле, начал говорить о времени, все сокрушившем, пробудившем жизнь, непохожую на прежнюю, о достоинстве людей, возросшем и удивительном, на которое и следует возлагать основные надежды в отношении нравственности.

— Ты, Валентин Афанасич, шибко интеллигентный, — сказал ему на это Григорий Пудов. — Тебе не перешибить ее, Ольгу Дмитриевну! Ты вон уговаривал трактористов, а фиг они тебе поднялись, а она прикатила, припудрила по всем статьям, с повивкой — я, может, от деда только такое слыхал, — и будь здоров, поехали! Другой раз подумают, прежде чем на полосе пить.

— А что, интеллигенты не пьют, что ли? — кособочась, по какой-то странной логике возразил дядя Андрей Воронков. — Я одного писателя знаю или, вернее, поэта. Ну, который песню еще известную написал, как ее… забыл сейчас. Но точно, пил! А не выпьет — не напишет…

— Да черт с ими, — увещевающим тоном заговорила жена Воронкова, полная, немолодая — и пожилой не назовешь — такая налитая вся, румяная. — От них производство не страдает, а тут слыхал — миллионы теряются для государства. Подымайся-ка, домой пора.

— Мамка! Давай папку в автобус! — закричал вдруг Степанов Валерка от дороги, заплетаясь на бегу длинными ногами. — Тетки говорят — Синего дождемся, а то не дойдет, простудится на сырой земле!

— Во, забота, а ты говоришь, — сказал Степан Татьяне, — ото всей деревни забота.

— Как же, — повела остреньким носом Татьяна, — небось Марфа заботится — дом бы успел обшить ей, а то вдруг слягешь…

Посмеиваясь, Степан встал, и все направились к автобусу, ожидавшему своих мужиков.

7

Солнце вставало в пять часов над речкой, блажное, затуманенное. Никогда еще не было в деревне такой травищи, как после этих дождей — весь май, весь июнь лило. Дороги рыбацкие, наторенные весной, и те заросли. Кто имел коров, косил по всей деревне. Куда уж в овраги бегать, когда тут, под рукой, и то не успевали убирать из-за дождей.

Трава в деревне выкошена плестинами, а по закраинам стоит седая от росы, вся в белом цвете. Степан прошелся под окнами — сразу на две копны покосил. Вчера потягивало березовым листом, терпко, свежо, а сегодня лезло в ноздри сладкое, нежное — зацветала липа.

Татьяна в чистой избе перед зеркалом расчесывала волосы — рыжие, яркие, девичьи, а лицо из них глядело немолодое, расчерченное у глаз и округ губ морщинами, и казалось подставленным, совсем не от этих волос лицом. Она стянула их на затылке тесемкой, перевязала платье пояском («ледащая, можно сказать, бабочка»), хмуро оглянулась на Степана:

— Чего поднялся? Опять кого обслуживать?

Степан молча натягивал совсем посивевший пиджак.

— Один ты плотник в деревне? Мало мужиков? А ни к кому не идут. Один ты, как Иванушка-дурачок. У всех свое занятие, а у тебя… — нудила она.

— А у меня и есть занятие — плотницкое.

— Какой специалист! Ухват насадить, сковородник, косу отбить — это каждый мужик может. А попроси их — турнут подальше, а у тебя характера никакого.

Что-что, а характера у Степана недоставало: приковыляет тетка Анна Свиридова, запричитает: «Насади, родимый, сковородник, глянь обгорел, того гляди, обломится, чугун чебурахну в печку, а у меня сердце не выдержит». И у него не выдерживало сердце — не погонишь же ее, старую, обратно…

Теперь Алевтина. Крыльцо набок съехало, может крышу за собой потащить. Федор последние три года плохой был. Скажет бывало: «Глазами-то, мужики, я все сделал бы…» И то насадил лиственниц перед домом. Никто до него не догадывался. А он таскался в питомник, привез осенью, думали, к чему такие прутешки хилые, а как выровнялись, кто ни едет по шоссе — внимание обращает, останавливается. Хорошая вещь лиственница, нарядная. Дядя Андрей Воронков не стерпел, у себя в палисаднике да около пруда посадил. Так и пойдет это заведение по русским деревням.

— Лучше скажи, а то узнаю — последние волосья выдеру!

— Да я косу отбить. Покошу пойду.

— Смотри, прогонят тебя из бригады.