Тополь цветет: Повести и рассказы

Как сейчас помнил Степан, в рождество богородицы, в холстовский престольный праздник, двадцать первого сентября, снимали «изобку» у тетки Матрены: щелкали семечки, топтались и слушали гармонь. По кругу ходила мелкота, взрослых парней всех взяли. В ту ночь до светлого бродил он по деревне с Кланькой Матрениной, на рассвете она вынесла свою карточку, чтобы взял на войну.

Скуластенькое, квадратненькое лицо черно проступало на глянцевой бумаге, две точки вместо глаз впивались ему прямо в сердце. В жизни у Кланьки глаза были светлые…

А утром скрипела по деревне телега, лежали на ней мешочки с харчами, за телегой валили ребята и женщины. Матренина Кланька стояла у своего дома. Он поглядел в ее сторону только раз и пошел, невпопад отвечая матери.

Когда возвратился с войны, Кланьки уже не было — уехала в няньки в Москву. Дом спалили, а тетка Матрена померла, скитаясь по чужим избам. Ему показалось — изменила Кланька не только ему, но и всей деревне. А кто знает, возможно, и женился бы он на своей деревенской.

— Степан! Шагистый какой, не догоню никак!

Степан врос в землю, дивясь детским своим мыслям. Всю жизнь он про Кланьку и не вспоминал и вдруг вздумал горюниться.

Алевтина Грачева раскраснелась от ветра и быстрой ходьбы. Была она полна, но ловка. Что ноги, что руки, что голова. Волосы из-под платка — вороново крыло, как говорила бабка Наталья, хотя Алевтине все сорок, а то и сорок два — ну да, девчонке ее, Женьке, шестнадцать, одинаковые они с его Тамаркой, обе в десятый перешли.

— А я полоскала под конюшней, да берег скотина истолкла — не подступишься.

— А ты не боишься под конюшней — вдруг выдра схватит?

— А они водятся тут?

— А как же? Я уже сколько шкурок сдал.

— Вот к слову не пришлось, — мне на воротник сделал бы?

— А чего ж не сделать…

Помолчали, идя по тропке друг за другом. Бедра у Алевтины высокие, круглые, и ноги круглые над сапогами.

— А я ведь тебя одну вещь хотела попросить.

Степан молчал.

Дойдя до деревни, она остановилась:

— Я тут, задами пойду, вишь, подсохло.

И верно, тропка позади огородов обсохла и бережок у тына задышал — мелко-мелко всходили по нему разные травки. Было свежо, и никаким духом от земли не тянуло. Степан нагнулся и сорвал зелено-лиловенький кругляшок, растер в пальцах — что ж, мята пахла мятой, просто не набралась еще силенок.

— Ты чего какой-то дикий сегодня?

— Водку не надо было пить вчера. Я замечаю, после самогонки ничего, а после водки такая тягость. Все нутро болит.

— Тебе совсем бы бросить ее, а, Степан?

У него так и перевернулось что-то внутри от голоса ее.

— Ну, ты чего хотела спросить?

— Да не спросить. Сделал бы ты мне крыльцо, а? Федор был жив — то терраску строил, то еще чего тюкал, а тут мочи не было, так до смерти и не собрался. А гляди, уж набок повело — крыльцо-то.

Степан смотрел мимо нее, уставясь в длинный, серый ряд тынов.

— Что ж, только вот управлюсь маленько со стройкой, самый запар сейчас. Да сегодняшний день выпал. С Серегой в мнениях разошлись. Я туда, а он опохмеляться, — неожиданно поделился он. — Ну и пропал день. Ляксандрыч один там пурхается.

— Да ты что, Серегу не знаешь? Он как порох, счас вспыхнет, счас и отойдет. И гонор, конечно, — это есть у них, у Пудовых, — сказала она, каким-то образом проникая в его мысли и тем самым становясь ближе. А может, так казалось от ее тона — ласково-жалостного. Этот тон ее и голос, девчоночий какой-то, беспомощный, всегда обезоруживал его, ослаблял. — Они все, Пудовы, такие, — говорила она, будто улыбаясь про себя, поглядывая на Степана карими, все еще красивыми глазами. — Уж как плохо жили, и то никому не кланялись, а теперь-то… Да с Сереги живо слетит. Вы с ним в одной упряжке… Ну как, можно надеяться?

— Надейся. А чего ж нельзя? Надейся.

— Больно Татьяна строга. Так и косится, когда тебя просят.

— Надоело ей, всем делаю, а дома дела стоят.

— Это кто хошь бы так, конечно. А что делать? Все гордые стали, лишний рубль не хотят заработать. Да и нету их, плотников. А сколько нас, баб одиноких? Возьми крышки на ведра — кто бы мне сделал, кабы не ты? А Татьяне, конечно, обидно… Так я надеюсь, Степан!

Она повернулась и пошла.

— А мы сами с усами! — запоздало крикнул он и тоже повернул в проулок к дому.

И только шагнул, как остановился — такая кругленькая, купастенькая стояла ивушка перед ним, распаковавшись всеми остренькими листочками и колкими сизыми шишечками-сережками. Степан даже ухмыльнулся — нет, видно, не вся жизнь вышла, и ничего еще не кончилось.

В ветлах и липах над его домом прибито до полутора десятков скворечников, и в каждом вертелся жилец. А над ними все держался рыхлый лик луны.

Серега Пудов говорил, ученые мужики дерутся, спорят, есть ли народ какой на других планетах. Будто бы нет, а будто бы и есть — в других даже галактиках.

«Вот бы дожить, — подумал Степан, — пока доспорятся и наладят связи — ведь когда-нибудь это случится обязательно…»

3