Тополь цветет: Повести и рассказы

Между Зоей-продавщицей и домом Бориса Николаевича кустился лебедой прогалок — на месте сожженной в войну избы. Такой же прогалок отделял Степанов дом от дома Степана Боканова, старого его приятеля. И дальше, дальше, до прогона и за прогон — домов десять по черному, Степанову, посаду и пятнадцать по красному, противоположному — вот и вся деревня. Небольшая, веселая, с двумя цепками нарядных палисадников; дома приведены в порядок, выкрашены в разные цвета, с резными наличниками — хоть на выставку. Краску доставали ведрами через одного столичного зятя, затесавшегося в деревню. У зятя имелись, видно, большие возможности. Бабы, как сбесились, затягивали потуже чересседельники, но друг перед дружкой лицом в грязь не ударяли, и все их заказы зять исполнял. Большим подспорьем оказались и мостостроители — немало голубой казенной красочки пошло на штакетники и наличники. Считать такую деревню бесперспективной — обидно.

— Долго ты там мечтать будешь? Поросенку пора выносить — мы с Люськой забегались. Девчонка все руки оттянула. Хоть бы причесался, гляди, на кого похож, отек весь!

Татьяна стояла в дверном проеме, ведущем из кухни в чистую избу, и выговаривала не зло, а нудно и как бы безнадежно. Прямые рыжие пряди волос повисли вдоль веснушчатого розового и все же бесцветного лица, небольшие светлые глаза смотрели почти равнодушно на то, как Степан, потянувшись, почесал грудь, потер черной разлапистой рукой щеки и подбородок. Зарос он действительно сильно, и в зеркале, висевшем в простенке наклонно и с припечатанной в углу сводной картинкой, отразилась его встрепанная большая голова, седоватая щетина, внушительных размеров с горбиной нос и круглые, как у птицы, голубые навыкате глаза. Смышленые и детски-удивленные одновременно, они и жили как бы отдельно от лица. Глаза такие он взял от матери, а передал уже Юрке и Валерке. У Тамарки они припорошены по-женски пушистыми ресницами, а у Люськи — небольшие и серенькие, как у Татьяны.

— Остригусь под машинку, — сказал Степан, вылупившись на звероватое свое отражение.

— Давай, чуди, — буркнула Татьяна и прошла в узкую комнатенку, отделенную от чистой избы тесовой переборкой.

Было слышно, как она будила Валерку завтракать:

— Ишь, разоспался, сейчас Юрка подъедет, вон трактор тарахтит в том конце. Мальчишки давно на улице бегают, спрашивали тебя, — поди, рыбу ловят.

Валерка и девчонки спали в той комнатенке, сами они с Татьяной перебрались в полог на «мост». Сегодня, правда, он ночевал в терраске и слышал, как Татьяна погнала мальчишек — в другое время они непременно вызвали бы Валерку, елозя по соколу (то есть — цоколю), или попросту свистом.

Татьяна послала вместо себя Тамарку на дойку, чтобы самой убраться по-воскресному, напечь лепешек. С нею это редко случалось — не любила, чтобы кто-нибудь подменял ее на скотном. Да и домом мало интересовалась. Впрочем, Степан замечал, нравилось ей в иное воскресенье напечь блинов, а то и пирогов, усадить круг стола семейство и глядеть, как они едят в пять ртов, слушать их разговоры, вставлять словечко и дивиться, какие умные и смышленые у нее дети, как сумели они с отцом поднять их…

Пасмурное и невзрачное лицо ее расправлялось, светлело, она алела от похвалы пирогам или от каких-то своих переживаний и напоминала Степану Таньку-кирпичницу, месившую красными голыми ногами глину, весело огрызавшуюся на парней, а по вечерам у кого-нибудь за картами вот так же алевшую от их со Степаном Бокановым шуток.

С соседом Степкой Бокановым они вместе с малых лет, и нельзя сказать, что велась промеж них дружба неслыханная, а так уж пришлось по соседству — бегали два Степки на реку и в лес, ходили два Степана «на улицу», стреляли по пороше зайцев, и вдруг объявилась кличка: «Степан Синий — Степан Красный». С войны Боканов вернулся без руки — стали его чаще называть Степаном Безруким, за глаза, конечно. А звание «Синий» дожило до пятидесяти двух годов Степана Леднева. Да и ребят его «Синими» кликали — вроде фамилии стало.

— Степан, чумной, электродойка-то в Редькине не гудит.

— Гудит, не суетись.

— Ну как же, это у тебя в ушах гудит. К докторам бы съездил — все лучше, чем холстовских баб обслуживать. Я давно слышу — не гудит. И «Кубань» небось проехала, толстомордый-то и мимо просадит.

Митька Пыркин был охальник и не дурак выпить, а поскольку приходился сыном главному агроному совхоза, никого не боялся, так что насчет Тамары Татьяна беспокоилась.

— Ну и что? — прикрикнул Степан. — У нее на Центральной товарок тьма, а сегодня воскресенье, станет она мотаться взад-вперед!..

— И то, может, так. А я прислушиваюсь — в Редькине давно отдоились. Ну да, пока перемоет все, пока молоко сдаст…

Когда в Редькине включалась электродойка, ровный гуд доносился до Холстов. Гудит в Редькине — значит, доят во всех отделениях.

У двора затарахтел двигатель, и синий замызганный Юркин громыхало подмял луговину шинами в человеческий рост.

Дверь рванулась так, что все повернули головы.

— Валерка где?! — крикнул Юрка, придерживая отдувавшуюся пазуху.