Тополя нашей юности

— Вы говорите, важно, каким девушка видела своего героя, — начал он, стараясь преодолеть волнение и говорить спокойно. — Я думаю, что это не так, вернее говоря, не всегда так. Не на всех этапах жизни… Начинается любовь с того, что мы окружаем предмет любви поэтическим ореолом. Мы думаем, чувствуем, что он такой — единственный во всем мире. Первая, самая первая любовь немного похожа на безумие. Разума, мысли в ней, во всяком случае, очень мало. Но вот проходят годы, поэтический ореол блекнет, бледнеет, ведь очень мало людей во всех отношениях совершенных. Но любовь остается. Любят не только за достоинства, но и за недостатки. И даже больше…

— В самом начале недостатков не видят, — возразил Бадюков. — И никогда не видят…

Костровицкий говорил, думая о себе, путался, нервничал, все время ловя себя на мучительном ощущении, что правда на стороне Бадюкова, что он, Костровицкий, хочет приписать любви то, чего в ней никогда не было, — силу привычки, чувство долга, верность во имя этого самого долга.

— Любовь с годами не мельчает, а набирает силы, — задумчиво сказал Бадюков. — Конечно, если она была с самого начала.

— Она может быть разной, — возражал Костровицкий. — Должны быть и в любви градации, периоды, разная сила чувства.

— Любовь не имеет градаций, коллега. Она там, где двое друг без друга не могут жить. Иное дело, что у человека может быть и не одна любовь. Проходит одна, наступает другая. А бывают и однолюбы. Как эта студентка.

Они проговорили с час, потом Бадюков поднялся и пошел. Плечи у него широкие, спина немного сутулая, походка неторопливая. Костровицкий взялся за книгу, но чтение не шло в голову, на душе было горько.

4

Два следующих дня Костровицкий бродил по берегу озера, заглядывал в поселок, принадлежащий рыболовецкой артели. Домики здесь в большинстве новые и видом своим не совсем похожи на крестьянские, на те, что в деревеньке, где Костровицкий столуется. Везде пахнет рыбой: на побережье, распятые на специальных козлах, сушатся сети, на песке, у самой воды, лежат перевернутые вверх дном осмоленные лодки, здесь же под навесом стоят деревянные, наподобие носилок, ящики, в которые высыпают рыбу из сети, и большие, облепленные рыбьей чешуей весы. Но в огородах возле домиков, как и в обыкновенной деревне, растут подсолнухи, желтеет картофельная ботва, видны грядки капусты, моркови.

Костровицкий подошел к рыбакам, которые, собравшись возле приемного пункта, сидели на толстом, наполовину сгнившем бревне и курили.

Новость о том, что в озере утопилась студентка, они знали, и было видно по всему, что она их не особенно взволновала. Костровицкому казалось, что к смерти, как и ко всему в жизни, эти загорелые, с шершавыми, потрескавшимися ладонями люди относятся с каким-то философским спокойствием, они как бы знают что-то большее, важнейшее, только не хотят об этом говорить. Впрочем, разговор оживился. Костровицкий услыхал, что в большом красивом, богатом рыбой озере тонут ежегодно, не нарочно и умышленно, и было немало случаев в прошлом, когда бросались в воду девушки, которым не повезло в любви…

Минул еще день. Пошел дождь. Без грома, без молний, он лил как из ведра всю ночь, а три следующих дня с неба сыпалась мелкая надоедливая изморось. Когда наконец распогодилось и Костровицкий вышел на свое место к озеру, его поразили безлюдье и тишина, царившая на побережье. Спортивный лагерь опустел, студенты уехали, исчезли и дачники. Все вокруг дышало не летом, а настоящей осенью. И было что-то необычайно грустное в картине опустевших, недавно шумливых стойбищ, где белели палатки, стояли шалаши, легковые машины. Теперь здесь торчали вбитые в землю колышки, валялись обрывки бумаги, желтела политая дождем, примятая трава. И само озеро, несмотря на безоблачную синеву неба, казалось хмурым и неприветливым. Костровицкий решил, что поедет завтра. Больше здесь, около озера, ему не хотелось оставаться.

Он связал и упаковал книги, сходил в деревеньку и рассчитался с хозяйкой, а когда вернулся, то увидел на берегу, недалеко от домика биостанции, знакомую женскую фигуру. Женщина в красном капроновом плаще нетерпеливо похаживала по берегу. Сомнений не могло быть: тут, на опустевшем берегу озера, кого-то ждала Женя Синельникова, подруга его жены, которая вместе с ней преподавала иностранный язык в институте. Костровицкий вздрогнул от недоброго предчувствия. Могло что-нибудь случиться дома — и он чуть не бегом бросился к Жене. Здороваясь с ним, запыхавшимся, Женя покраснела, смутилась.

— Проезжала мимо и решила вас проведать, — сказала она, не поднимая глаз. — Вы же тут один…

О жене не сказала ни слова. У него отлегло от сердца, и одновременно стало грустно-грустно. Женщина стояла без вещей, до ближайшей автобусной станции было километров пять. К нему, женатому мужчине, приехала знакомая жены, и это могло означать только одно: его семейные дела перестали быть тайной для других. И еще то, что ему сочувствуют, хотят утешить…

— Я завтра уезжаю, — сказал Костровицкий. — Уже собрал вещи.