Тополя нашей юности

Он лежал, читал; захваченный какой-нибудь мыслью, отрывался от книги, переводил взгляд на сверкающую голубую — под цвет неба — озерную гладь, на противоположный, далекий берег, почти скрытый трепещущей синеватой дымкой. Два или три раза в день он поднимался купаться: вода была холодная и прозрачная, как утренняя роса; в озеро впадала только маленькая речушка, одна она не могла его напоить, но уровень воды не понижался даже в этот жаркий месяц, когда мелеют крупные реки. Костровицкий без расспросов догадался о причине: озеро поили родники, они, видимо, били со дна, поэтому вода была такая прозрачная и мало нагревалась. Подтверждение догадки он скоро увидел собственными глазами: два родничка, один возле другого, струились и на песчаном берегу. Дачники поставили над ними по цементному кругу, и все брали отсюда воду.

Костровицкий чувствовал себя необычайно усталым, но эта усталость была не только нервная или физическая. В последний год он редко бывал бодрым, довольным, часто его охватывала волна беспричинной тоски. И в такие минуты он не находил себе места. Работа была здесь ни при чем, научные дела у Костровицкого шли хорошо. Произошло что-то другое. В душе, в сердце как бы порвалась очень важная струна, та, которая всегда давала верный звук, настраивала.

Уже скоро год, как он ловит себя на мучительном ощущении, что жена — не в пример их предшествующей жизни — довольно безразлична к его работе, живет чем-то своим, скрытым и затаенным от него, самым решительным образом отрицая это на словах. Он сделал бесконечное количество попыток сблизиться с ней, увидеть прежней, бодрой, уверенной — такой он встретил ее, любил и привык рисовать в своем воображении. Прежнее возвращалось, но не больше чем на день-два, потом непонятная тревога снова охватывала жену, вслед за тревогой к ней приходило непонятное для него безразличие, погруженность в себя. Все чаще она выражала свое недовольство им, вспоминала обиды — справедливые или воображаемые, которые он когда-либо ей причинил.

На первых порах он, мужчина, начинавший стареть, представил самое банальное и страшное — увлечение другим мужчиной, измену. Это было невероятно, но слова и поступки жены в его разгоряченном подозрениями воображении соединялись в стройную, логическую цепь. Она не любит его, как прежде, не волнуется, когда, он уезжает, не стремится, как когда-то, делать каждый его день свободным от надоедливых, мелочных забот. Все это, так неожиданно нахлынувшее на него, не давало покоя, требовало неотложного объяснения.

Последний год он жил очень мучительно. Было больно, стыдно перед самим собой, но он восстанавливал в памяти лица знакомых мужчин, всех тех, с кем могла быть знакома и жена. Он терялся от неопределенности: его подозрениям не было за что зацепиться. Даже интуиция не подсказывала ему, кто среди тех, кого он знал, с кем могла встречаться жена, его соперник. Были среди знакомых двое или трое мужчин, о которых он слыхал, вернее, знал, что они без особых угрызений совести сходятся с чужими женщинами. Но никого из них не мог поставить рядом со своей женой, представить, что она кому-нибудь улыбается, ищет встречи.

В конце концов он рассказал жене о своих мучениях: в ответ были слезы, упреки и ни одного ласкового слова, которое его успокоило бы, утешило, привело в состояние равновесия. Оставалось ждать. Иного выхода не было. Он семейный: у него два сына-подростка, и отец им нужен.

2

Костровицкий видел, что хозяйка, у которой он столуется, — женщина свободная и независимая. Детей у нее нет, двор не слишком присмотрен — как раз не хватает мужской руки, чтобы перебрать старый, покосившийся сарайчик, перекрыть хату, сделать новые ворота и калитку. Двор зарос густой травой, подорожником, диким клевером, и только одна тропинка на нем — в сарайчик, к корове.

Хозяйка — чернявая, подвижная, с приятным полным лицом и почти девичьей гибкой фигурой. У нее большой запас той прирожденной деликатности, которой, как заметил Костровицкий, нередко выделяются женщины из тихих белорусских деревень. У своего столовника хозяйка только спросила, откуда он и сколько пробудет на озере. Больше, видимо, чувствуя, что человек не склонен к разговору, расспросами не донимала, рассказывала о ферме, где она работает телятницей, об урожае овощей — таком большом, что некуда сбывать огурцы и помидоры, о какой-то экспедиции, которая за деревней буравит в земле скважины: ищет лечебную воду.

Молодость у Костровицкого забрала война, учение, книги. Он был плохим кавалером, не бывал на вечеринках, даже танцевать не научился. Но ему всегда казалось, что он понимает женщин. Он и теперь с жадным любопытством наблюдал за хозяйкой, стараясь разгадать, что движет ею в жизни. Она молодая, одинокая, не может быть, чтобы она никого не любила и не стремилась к счастью.