Тополя нашей юности

Пожарники толстыми, оттопыренными пальцами тычут коней под челюсти, и кони вмиг, как по команде, поднимают морды, стригут ушами. Можно подумать, они слушают так же внимательно, как и люди.

Следующий лозунг обращен к железнодорожникам — такой же звонкий, громкий и, если руководствоваться простым смыслом, нелепый:

— Железнодорожники! Не останавливайте поездов! Пусть мчатся локомотивы в мировую революцию!

После каждого выкрика оратора — дружный, как единый вздох, возглас толпы. Стрык горит сам — глаза блестят, на черных впалых щеках румянец, — но умеет и зажигать. Кажется, если бы поднял он руку, позвал — вся громада, окружившая трибуну, хлынула бы за ним, бросилась в неведомые, манящие дали.

— Смолокуры! Не жалейте смолы! Зальем горло мировому капиталу!

— Пильщики! Давайте больше досок и брусьев! Сколачивайте гробы для проклятых буржуев!

Наконец очередь доходит и до нас, школьников. Мы горячо поддерживаем все лозунги — громче, чем школа, не кричит никто, но и своего лозунга ждем с нетерпением:

— Школьники! Скорее вырастайте! Давайте темпы роста! Становитесь в армию бойцов революции!

Говор, аплодисменты, бой школьных барабанов…

Остальные ораторы в сравнении со Стрыком говорят неинтересно, — что сделали, что надо сделать.

Митинг продолжается часа два, потом еще столько же демонстрация по пыльной четырехверстной улице села. Палит солнце, болят разомлевшие в зимней обуви ноги. Но день необычайный — бьют барабаны, полощутся на солнце флаги, и не хочется обращать внимания на усталость. Жалко, что после обеда праздник кончится, люди разойдутся и наступит обыкновенный день. Пусть бы он тянулся без конца…

Теперь, через многие годы, мне кажется, что наш неистовый председатель сельсовета был поэтом в глубине души, не любил будничности и, как никто в селе, ощущал великую, не сравнимую ни с чем радость полета, стремления…

1965

ВАЛЬС ЦВЕТОВ

Перевод Е. Мозолькова

1

Костровицкий приехал к озеру в конце июля, в горячий, наполненный солнечным блеском день. Он никогда не бывал здесь прежде, но много наслышался о преимуществах отдыха в этих местах, тихих, почти обойденных из-за дальности расстояния вниманием дачников и тех, кто рвется летом из городской суеты на лоно природы. Озеро действительно было чудесное — огромное серебряное зеркало в зеленой оправе сосновых боров. Но особой тишины не было. Дачники и туристы на расстояние, видимо, не обращали внимания. На побережье под соснами стояли палатки, а чаще просто «москвичи» и «Волги», в которых спали ночью их владельцы, с утра дымили в лесу костры и керогазы веселого, беззаботного табора горожан.

По договоренности с научно-исследовательским институтом Костровицкому дали комнатку на биостанции, оборудованной для наблюдения над режимом озера. О питании он должен был заботиться сам. К вечеру другого дня нашел себе стол — в деревеньке, расположенной по соседству с биостанцией. Столовался он у веселой, моложавой колхозницы — вдовы или незамужней.

Костровицкий вставал поздно — ни ловля окуньков и плотвы, ни выискивание пока что редких в это засушливое лето грибов его не интересовали. Шел к своей «хозяйке», выпивал жбанок молока с ржаным, домашней выпечки хлебом и, захватив байковое одеяло, направлялся на берег озера под развесистую иву с холмиком муравейника по соседству. Из-за этого муравейника дачники обходили иву, раздеваясь поодаль, под стройными соснами, или на самом берегу — на примятой, выгоревшей от солнца траве. Костровицкому нравилось одиночество — на муравьев он не обращал внимания.

Он радовался, что среди тех, кто отдыхает на озере, нет знакомых и не нужно вести неинтересные разговоры.

Рядом с биостанцией размещался спортивный лагерь студентов, и они, бронзово-загорелые, целый день шумели на берегу, перебрасываясь мячом, в обнимку — парни с девчатами — бродили по прибрежному песку или купались, подскакивая в воде, как дельфины, и оглашая окрестности веселыми возгласами. Студенты вели себя как настоящие дети природы.

Костровицкий привез с собой целую охапку книг, хороших, прочитанных еще в юношеские годы и теперь полузабытых, памятных только по тому чувству, которое они когда-то вызывали. Такую роскошь он давно собирался позволить себе — и десять и пять лет назад, но случай представился только теперь.