Тополя нашей юности

Далекие тридцатые годы до сих пор светят мне незабываемыми майскими праздниками.

Наше местечко считалось селом, у нас был сельсовет, разместившийся в доме попа, школа первой ступени, или, как начинали ее называть по-новому, ШКМ, на пыльной базарной площади возвышалась обшарпанная дощатая трибуна. К первомайским и октябрьским праздникам трибуну красили в красный цвет.

В первый класс в те годы начинали ходить не с осени, а с весны. Две недели шумливая орава торопливо шагала в школу, получала буквари, карандаши, тетради, грифельные доски, привыкала сидеть за партой, слушать учителей, затем на все лето распускалась на каникулы…

В школе по тому времени учили серьезно. Классы назывались группами, и даже в первой, самой начальной группе, был такой предмет, как обществоведение. На уроках обществоведения учительница рассказывала о революции, которая совершалась у нас и скоро перебросится на остальные страны мира, о буржуях, сосущих кровь бедных людей. Зрительно мы представляли революцию как большую драку: худые, голодные люди душат, топчут пузатых, толстых, как бочки, буржуев за то, что они отобрали у бедных хлеб, одежду, дома. Это представлялось полностью справедливым: бедные, обливаясь потом, работают и не имеют даже куска хлеба, а буржуи ничего не делают и объедаются. Мы допытывались у нашей учительницы, когда начнется революция в остальных странах, и удивлялись, почему там, за границей, рабочие и крестьяне медлят.

Первомайский праздник был живым подтверждением того, что мировая революция скоро вспыхнет. Заднюю и боковую часть площади перед трибуной наполовину занимала школа. Старшеклассники несли портреты вождей, лозунги, написанные белыми буквами на красном кумаче, — их надо было нести вдвоем, держа палки над головой и растягивая полотнище, чтобы каждый мог прочитать написанное. Но особое украшение ученической колонны — доски транспарантов, на которых школьные художники наглядно показывали бои революции — красноармеец в буденновском шлеме колет штыком толстого генерала; худой, жилистый рабочий сметает метлой с земного шара буржуя, помещика и попа.

Правее, перед самой трибуной, стояли железнодорожники — у них тоже были знамена, портреты, лозунги, но таких транспарантов, как у школьников, — ни одного. Колхозники приходили только со знаменами, но зато среди них трое с гармошками. Дальше размещались смолокуры, пильщики, работники кирпичной артели, небольшая группа мужчин с мыловарни. Все с красными бантами на груди, в новой, праздничной одежде.

На трибуне — по человеку от каждой колонны и председатель сельсовета Стрык. Он всегда носится по селу на красивой кобыле Ласточке, красно-гнедой, с белыми подпалинами на ногах и возле глаз. Когда Стрык не в седле, все равно кажется, что он куда-то мчится, боясь опоздать, — так быстро, размашисто он ходит.

Сколько я помню, все те далекие первомайские дни были теплые, солнечные, с синим, без единого облачка, небом, с первыми нежными листочками на шершавых ветках серебристых тополей.

На одном таком тополе, растущем как раз перед крытым железом учительским домом, сидят, будто воробьи, мальчишки. Мальчишки преимущественно из тех, которые в школу еще не ходят, но есть и школяры — они украдкой шмыгнули из колонны и вскарабкались на дерево, чтобы посмотреть на чудо. Чудо повторяется каждый майский праздник, и видно лучше с высоты.

Творцы чуда — комсомольцы и их главарь Гешка Пильман, коренастый, широколицый хлопец, у которого зимой и летом выглядывает из-под рубашки полосатая матросская тельняшка. Комсомольцы в селе ломают и крушат всё старое: сбросили кресты с золотых церковных маковок, подожгли на кладбище часовню, а теперь разъезжают по полю, которое уже обобществлено, на тракторе и запахивают межи.

Комсомольцы выскакивают на площадь из-за учительского дома, выстраиваются цепочкой, как по команде, наклоняются и кладут на песчаную землю плоские жестянки. Мгновение — и из-под их ног вырывается облако сизого дыма, окутывая плотной завесой цепочку. И тогда начинается первое чудо — комсомольцев не видно, зато на том месте, где они стоят, высоко над головами поднимаются на древках красные стяги. Площадь тонет в аплодисментах, в дружных выкриках восхищения.

Комсомольцы исчезли. Промежуток перед трибуной пуст. Слышен стук колес, лязганье железа — из-за поворота улицы на площадь влетает на всем скаку пожарная команда. Пожарники в блестящих медных касках — они сияют на солнце, как золотые, — и в полной экипировке — с топорами за брезентовыми поясами, с длинными баграми в руках. Держа коней за уздечки, пожарники выстраиваются перед трибуной. Тогда открывается митинг. Первым начинает говорить Стрык.

Его пронзительно-звонкий голос слышен далеко за пределами площади. И то, что выкрикивает председатель сельсовета, непосвященному может показаться странным. Но слова Стрыка нельзя понимать в буквальном смысле.

— Пожарники! — поднимая сжатые кулаки и как будто собираясь взлететь над трибуной, кричит Стрык. — Не тушите пожары! Не надо тушить пожары! Пусть шире разгорается огонь революции!