Тополя нашей юности

Случай помог Костровицкому убедиться, что он не ошибается. Вечером он собирал сосновые сучья, разжигал костер и в алюминиевом, военного образца котелке готовил чай. Ему нравилось это самообслуживание: от чая веяло запахом дыма, смолы, напоминая далекое детство. Электрического света ни в деревеньке, ни на биологической станции не было, и каждый вечер, когда над озером повисал месяц, Костровицкий бродил по берегу озера.

Студенты к тому времени успевали угомониться, возле озера никого не было, только со стороны спортивного лагеря доносились звуки аккордеона и песни. В вечернее время озеро было прекрасным. На зеркальной, матово-темной поверхности дрожали лунные дорожки, и казалось, что навстречу путнику бегут стремительные, заполненные серебром реки.

Однажды Костровицкий с берега повернул к деревеньке. Над ложбинкой, отделявшей заросшие подсолнухами и тыквами огороды от озера, висел туман, в кустах пронзительно кричала ночная птица. Вечерняя, окутанная мраком улица казалась Костровицкому куда красивее, чем тогда, когда он ходил по ней днем. Темные купы лип вырисовывались как огромные стога, по-особому, таинственно и торжественно, шелестели на деревьях листья. Заборы, хаты, штабеля бревен на улице перед дворами — все приобретало новое, незнакомое обличье, загадочно-красивое и заманчивое.

Перед хатой, где Костровицкий столовался, стоял грузовик, в окнах горел свет, и они были завешены. Время было не раннее, часов двенадцать ночи, и Костровицкий решил, что у его хозяйки гости. На другой день завтракать он не пошел, думая, что женщине хватает забот и без него.

В обед хозяйка, не скрывая удивления, спросила, почему он не пришел пить молоко.

— У вас были гости! — сказал Костровицкий.

— Не гости, а гость, — промолвила она, покраснев. — Знакомый один. Заезжает ко мне…

— Вы собираетесь за него замуж?

— Какое там замуж!.. Может, и пришел бы, если бы я захотела. Но несвободный он, семейный, а рушить семью не хочу…

— Вы любите его? — удивляясь откровенности, с которой женщина рассказывала о себе, спросил Костровицкий.

— А разве же без этого можно? Я и глядеть бы на него не захотела, если бы не любила.

Она задала ему загадку, над которой он думал несколько дней, все более проникаясь уважением к своей хозяйке. Прежде ему казалось, что каждая женщина, кто бы она ни была, носит тайну любви в себе самой, никогда не открывая ее другим.

Искренность хозяйки была, видимо, причиной того, что Костровицкий решился рассказать ей о своих семейных невзгодах.

Она слушала внимательно, сидя напротив него за столом, подперев щеку рукой, и ее смуглое, чернявое лицо было задумчиво-спокойным.

— Бывает, — сказала она, выслушав его путаную, непоследовательную исповедь. — Может, устала ваша жена, а может, другое… Но вам ли, мужчинам, горевать? Заведете себе другую, так она мигом опомнится… У нас, баб, нюх на это острый…

Он снова ходил несколько дней под впечатлением разговора с хозяйкой, удивляясь той простоте и ясности, с которой она поставила все на свое место. Он как бы начал успокаиваться. В его отношениях с женой была неопределенность, и он был рад теперь этой неопределенности. Сейчас ему довольно легко удавалось отгонять мучительные, беспокойные мысли.

3

Дни плыли в солнечной, бархатной дымке. Лето шло к концу, все более обогащаясь красками. Костровицкий, бродя возле озера, ловил себя на странном ощущении: о себе самом он думал как о постороннем. И казалось, что он лучше, чем кто-либо другой, знает этого другого, незнакомого, противоречивого и даже загадочного.

Он никогда раньше не думал, кто он, доверяя внутреннему чувству, которое руководило всем тем, что он делал и чего добивался. Это внутреннее чувство подсказывало, что он, Костровицкий, человек неплохой, неглупый, но неровный, склонный к срывам и неуравновешенности. Сам он давно ощущал и проверил на опыте, что у него есть то, что обычно называют волей, но это качество его характера проявлялось неярко: на людях он был и ровный и уверенный и умел на других производить впечатление, что сам верит в то, что говорит, но, оставшись наедине с самим собой, был очень часто во власти рефлексии и странной расслабленности. Об этом мало кто знал, но, пожалуй, хорошо знала жена. Да, лучше всех она. Поняла ли она, почувствовала ли его до конца?.. Ей больше, чем кому-либо другому, приходилось видеть его слабым и безвольным. Она знала все надоедливые подробности его быта, плохие стороны его характера и, видимо, сравнивая то, кем он казался на людях и что о нем говорили другие, с тем, что знала о нем сама, пришла к незавидному выводу.

К повседневной, практической жизни он был приспособлен мало, бремя домашних обязанностей ложилось на жену. Она же еще и работала. А он требовал к себе внимания, вернее говоря, даже не для себя, а для того дела, каким занимался, требовал, доверяя особому внутреннему чувству, подсказывавшему, что он имеет право на эти жертвы во имя жестокого, безжалостного бога, которому служил сам.