Тополя нашей юности

У нее была своя жизнь, свои стремления, интересы, с которыми он очень мало считался. Много раз жена пыталась рассказать ему о своих заботах и неприятностях на работе, он слушал ее со снисходительной улыбкой, как что-то детское, не совсем серьезное. Да, он ее очень обижал этим. В его безразличии, невнимании к жизни жены, видимо, была причина того, что и она начала отвечать ему таким же невниманием. Но если бы это было только невнимание, он так не волновался бы, у него не пропал бы даром год жизни. Теперь он знал, пожалуй, наверняка, что жена разочарована в нем, недовольна своей жизнью с ним и как бы заново старается его распознать, ища в нем прежде всего плохое. Он чувствовал, что это нехорошо, и это нехорошее может привести неизвестно куда…

Студенты гоготали непрерывно. Им, кажется, совсем не надоедало день за днем заниматься одним и тем же: став в круг, перебрасываться мячом; ребятам гоняться в воде за девчатами, а вечером, обнявшись, блуждать по лесным дорогам парочками. Этот шум и скитания были, по мнению Костровицкого, слишком унылыми, однообразными. О серьезном говорить здесь как бы даже стыдились, долговязым парням и девчатам жизнь представлялась ясной, безоблачной.

Лет четырнадцать назад в студенческой сумятице была и жена, и Костровицкий как бы видел ее среди оголенных, загорелых студентов. Она, с ее неистово-пламенной натурой, была, конечно, первой на таких сборищах, в ней жило постоянное стремление выделяться, нравиться, обращать на себя внимание. Прежде ему почему-то казалось, что веселые, энергичные девчата и женщины наиболее безобидные. Он не знал сам, на чем основывалось такое убеждение, скорее всего на мнении, что у таких людей все на виду, на поверхности.

Впрочем, он, видимо, всегда побаивался жизни, сложности быта, цепляясь за готовые, неизвестно кем выведенные формулы. Одна такая формула утверждала, что в тихом омуте черти водятся. Он как бы взял эту формулу себе на вооружение и, думая о той, которая станет его женой, представлял ее совсем не тихой и даже побаивался стыдливой, мягкой женственности, напоминавшей об измене, о самом темном, что может быть в жизни. Теперь он сам над собой посмеивался: совершенно одинаковые, одной масти и цвета могли водиться и в тихом и в шумном месте.

Однажды Костровицкий заметил, что студенты перестали шуметь. Они не перебрасывались мячом, не залезали в озеро, а, разбившись на группы, ходили по берегу, тревожно о чем-то разговаривая. Он не придал значения этой перемене, а возвратясь после обеда под иву, встретил там знакомого работника биостанции Бадюкова, толстого немолодого человека, чрезвычайно взволнованного.

— Беда, — сказал Бадюков, — студентка утопилась…

Коллега говорил путано, тяжело дыша и время от времени вытирая лысину пестрым носовым платком, и наконец Костровицкий понял, что студентка утонула не в результате несчастного случая, а умышленно, обдуманно, оставив записку, в которой просила никого в ее смерти не винить. Труп еще не нашли. Никто не видел, когда девушка бросилась в озеро и в каком месте.

Новость была необычная, и Костровицкий до самого вечера думал о неизвестной студентке и о тех возможных причинах, которые в самом начале жизни привели ее к гибели. Скорее всего, здесь была несчастная любовь. Среди самоуверенных спортсменов нашлась натура глубокая, впечатлительная и, полюбив так, как об этом пишут в добрых старых книгах, не смогла вынести ветрогонства, которое, конечно же, господствует в отношениях между загорелыми весельчаками. Так объяснял Костровицкий самоубийство девушки.

Прошла ночь.

Наутро Бадюков, такой же взволнованный, растерянный, заглянув под иву, лег на одеяло рядом с Костровицким.

— Труп нашли, — сообщил он коротко.

— Самоубийство?

— Самоубийство…

Он молча лежал несколько минут, жевал в зубах травинку, как бы занятый обдумыванием трудной задачи, которую нужно решить. Потом заговорил, глотая слова, задыхаясь:

— Вчерашнее подтвердилось… Она сознательно пошла на смерть… Несчастная любовь… Есть тут один студент. Обыкновенный, ничего особенного… Она его любила еще в школе. Вместе поступили в институт, они здесь и в прошлом году были, в спортивном лагере. В этом году он начал ухаживать за другой.

— Красивая она? — спросил Костровицкий.

— Красивая.

— Что ж, наглядный пример, что большие чувства живут и в наше время, — задумчиво проговорил Костровицкий. — Бескомпромиссная, цельная натура. Неужели она полюбила негодяя?

— Обыкновенный студент, — также думая о своем, отвечал Бадюков. — Но разве это имеет значение? Важно то, каким она его видела.

Костровицкий удивленно глянул на Бадюкова. Самоубийство неизвестной девушки затронуло этого немолодого и с виду равнодушного, флегматичного человека не меньше, чем его самого. Он, видимо, также ощущал трагичность, необычность всего, что произошло. И может, даже острей, чем Костровицкий, потому что возбуждение, которое он не скрывал, не покидало его уже второй день.

И вдруг Костровицкий почувствовал, что не может не рассказать биологу о своих сомнениях, поделиться тем, что волнует его и беспокоит.