Тополя нашей юности

Дорога в лес, куда едет Дробок, пересекает вырубку. Еще на его памяти, лет сорок тому назад, на этом месте стояла дубрава — десятин пятьсот, если не больше. Дубы валили дуром — кому надо и кому не надо, — и теперь сплошь, аж до соседней деревни Кочерги, стоят замшелые пни.

Вырубка числится за выгоном, за нее, как и за пахотные угодья, надо платить хлебом и мясом. Сколько раз заходил разговор, что, мол, надо бы раскорчевать, вспахать эту вырубку, засеять землю, однако дальше разговоров дело не пошло. Образовался заколдованный круг: местечко не имеет лучшего, чем этот выгон, и, хочешь не хочешь, а пускай сюда, на эту колхозную землю, не только колхозных коров, а и всех местечковых, потому что железнодорожники, учителя, прочий служащий люд живет ведь не только с рубля, но еще и с того, что дает подсобное хозяйство. Пробовали не пускать на выгон коров железнодорожников и всех тех, кто в колхозе не записан, пробовали брать плату — деньгами или отработкой, — но из этого опять же ничего не получилось. Он, Дробок, был против таких мер, и вышло, как он предсказывал. Да иначе и быть не могло, — ведь, в конце концов, просто неразумно, глупо лишать сельских людей, пусть и неколхозников, коровы или свиньи.

Дробку хорошо сидеть на возу, слегка пошевеливать вожжами коня, слушать тарахтенье колес, чувствовать, как приятный холодок обвевает лицо, лезет за расстегнутый ворот рубахи. Он привык ходить или ездить по знакомым, известным еще сызмальства местам, видеть их снова и снова, хоть по нескольку раз в день, уставать к вечеру и опять браться за какое-нибудь дело на рассвете. Коли поработаешь до обеда, то и ешь с аппетитом и охотой, и весь день чувствуешь себя сильным и бодрым.

Дорога пошла на взгорок, и гнедой замедлил шаг. Еще недавно меж ближними и дальними вырубками, которые начинаются за взгорками, стояла полоса олешников, а теперь и настоящего олешника близко не сыщешь, так, жалкие кустики, и для того, чтобы нарубить жердок, надо ехать на край света. Дробок думает о том, что лес вблизи селений уничтожается, и это нехорошо, что он уничтожается, сводится на нет, — оголяется земля, меньше выпадает дождей, а это в конце концов влияет на достаток жителей. Правда, если глубже копнуть, то и выхода другого нет: людей рождается больше, чем умирает, им нужен лес, чтобы строить хаты, топить их, а где же его взять, как не здесь? На Украине хаты лепят из глины, в городах — кладут из кирпича, по слухам, за границей даже деревни кирпичные, а у нас пока что главный упор на дерево.

Кирпичный дом простоит вечно, думает Дробок, от деда он может перейти к внуку и правнуку, а у бревенчатой хаты век короткий. Хату, в которой Дробок теперь живет, он поставил не так давно, перед первой германской войной, а уже перебирал ее, клал новый фундамент, два раза менял гонт на крыше. Лес был смолистый, сосновый, но на солнце смола из дерева вытекает, оно делается сухим, хрупким, и его тогда легко точит шашель. С южной стороны все стены в хате изъедены шашелем.

Со взгорка гнедой снова двинулся легкой рысцой, изредка всхрапывая, раздувая ноздри. Отсюда местечка уже не видать, с правой стороны — чахлый, как бы разбросанный по мшистому болоту, сосонник, с левой — поле с одинокими купами диких груш на месте бывших усадеб хуторян. В уголке меж сосонником и ширью болота, которое давно осушено, стоят еще дички и даже обомшелый вишенник.

Миновав липы, Дробок сворачивает в лес. Земля здесь упругая, болотистая, усыпана палыми листьями. Тишину и покой стерегут прямые, вытянутые, как струны, олешины и березки, однако гнедой настороженно стрижет ушами, раздувает ноздри. Гряда болотного леса разделяет местечковые и совхозные земли, перемычка с каждым шагом все уже и уже, потому что рабочие совхоза рубят со своей стороны, а местечковцы — со своей. С южной стороны, где смыкаются осушенные совхозные и колхозные болота, перемычки давно уже нет, и совхозные постройки хорошо видны из местечка.

На поляне, поросшей молодой, зеленой отавой, Дробок распрягает коня, пускает его пастись, а сам с топором направляется в лес.

3

Дробок, обжигаясь, хлебал большой деревянной ложкой огуречный рассольник, когда в хату вошел Филимон.

— Добрый день!

— Добрый день. Седай до стола. Баба, налей-ка человеку…

— Спасибо. Только что отобедал.

— Ну, тогда извини. Садись. Я только из леса, привез жерди.

— А где конь?

— На луг пустил, под дубы. Нехай попасется.